С американским писателем и публицистом Константином, или Китом, Гессеном (Keith Gessen) я встретилась в небольшом кафе в Бруклине. Константин – пишущий по-английски выходец из СССР, маленьким мальчиком приехавший в Соединенные Штаты, – сидел на заднем дворике кафе под развесистыми деревьями и пристально вглядывался в экран своего ноутбука. Он выглядел так, будто на его глазах, в контексте какого-то эпохального события, решалась судьба многих дорогих ему людей или даже целого народа. И в его, Константина, силах было это эпохальное событие осмыслить и направить в исторически правильное русло.
При ближайшем рассмотрении оказалось, что «эпохальное событие» – его статья об Иосифе Бродском для журнала «Нью-Йоркер» (New Yorker), над которой он работает. В момент моего появления Константин состоял в интенсивной переписке с редактором журнала Генри Файндером, так как готовил рецензию на биографию Иосифа Бродского, написанную Львом Лосевым. Гессен был недоволен переводами некоторых стихотворений Бродского, которые редактор собирался включить в текст его статьи.
Константин по образованию – литературовед, закончил Гарвардский университет. Он – издатель и редактор «толстого» литературного журнала N+1, популярный публицист. Не так давно в издательстве Viking вышел его первый роман All the Young Sad Literary Men. Я предложила Константину по-русски назвать этот еще не переведенный роман «Все эти печальные литераторы-дебютанты». Константин настаивал на названии «Мне двадцать пять лет». Потому что, объяснил он, его книга – про молодых людей, которые пытаются найти свое место в мире, как в фильме Марлена Хуциева «Мне двадцать лет».
Виктория Купчинецкая: Костя, ты был недоволен тем, как на английский язык перевели стихи Бродского. А вообще его поэзия переводима?
Константин Гессен: Прелесть стихов Бродского состоит в том, что в рамках суровой стихотворной формы он писал совершенно свободно. Но мне кажется, что воспроизвести, воссоздать это на другом языке оказалось невозможно.
Американский поэт Роберт Хаас сказал как-то, что читать переводы стихов Бродского – это как идти по разрушенному дому, про который ты знаешь, что когда-то это был роскошный дворец, а теперь – руины. Сам Бродский долго жил в США и сам старался переводить свои стихи, но результаты были достаточно плачевными. Он это знал и очень переживал по этому поводу. Но, с другой стороны, переводы эссе Бродского вполне адекватно передают его повороты речи, его мышление... Лев Лосев говорит, что Бродский – это великий русский поэт и великий англоязычный эссеист.
В.К.: В статье (статья Константина Гессена о Бродском в журнале «Нью-Йоркер» вышла в конце мая 2011 года. – В.К.) ты сравниваешь Бродского с Алленом Гинзбергом и с Бобом Диланом. Как же Бродского, тяготеющего к классике, можно сравнить с американским «битником»?
К.Г.: В США в 60-е годы традиционный поэт писал про природу и не писал про политику. Так что когда Аллен Гинзберг стал писать нетрадиционную поэзию, про наркоманов, про культ обогащения в США – это сделало его революционным или, по крайней мере, радикальным поэтом. А в Советском Союзе все было наоборот – была принужденная политизация литературы, социальные темы должны были занимать важное место.
Бродский в каком-то смысле пытался вернуть «Серебряный век», веру в литературу, в чистое искусство, в красоту. Это не имело ничего общего, например, с верлибром Евтушенко, с традицией Маяковского. И то, что в 60-е годы в СССР Бродский писал в формальной традиции – это было очень радикальным, очень антисоветским.
В.К.: Довольно о Бродском, давай поговорим о тебе. По названию твоего романа ясно, что он – о молодых литераторах, которые пытаются найти себя в жизни. Я роман читала, он очень увлекательный, там много страстей, политики, одиночества, стремления понять и узнать себя... Трудно ли молодому автору напечатать первый роман в США?
К.Г.: Гораздо легче, чем немолодому.
В.К.: Ты шутишь?
К.Г.: Нет, совсем не шучу. Издатели думают так: а вдруг все полюбят этого молодого писателя? И готовы пойти на риск с дебютирующим автором. А вот если они уже издали твою книгу, и ее никто не купил – плохи твои дела. Когда ты предлагаешь им свою вторую книгу, они тебе говорят: «Но ведь твою предыдущую книгу никто не купил! И мы уже знаем – никто тебя не любит». А с первой книгой у тебя есть шанс.
В.К.: То есть у литератора-дебютанта всего один шанс?
К.Г.: Ну, по сути, два. Если твои первые две книги так себе, то третью издать уже очень сложно.
В.К.: Как тебя «раскручивало» твое издательство Viking?
К.Г.: В США издатели особенно рекламу не покупают. Но они могут сказать редактору престижного книжного обозрения газеты «Нью-Йорк таймс»: в этом сезоне это наша лучшая книга. Конечно, просто так они этого делать не будут – они на самом деле должны искренне сами считать, что это их лучшая книга.
Издатель также может сказать всем своим знакомым журналистам: это лучшая книга, которую я прочитал за последние пять лет. Иногда это очень субъективно: книга понравилась издателю или журналисту, но на самом деле есть и гораздо лучшие произведения.
Мою книгу Viking издавало широко, громко заявляло о ней. И это оказалось безумно болезненным процессом, потому что чем шире аудитория – тем больше и позитивных, и негативных мнений. В Интернете на меня обрушились критики, меня ругали. Многие молодые люди не узнавали себя в моей книге. Один молодой человек написал мне письмо и сказал, что он тоже «печальный литератор-дебютант», но его в книге почему-то нет! Я не очень хорошо с этим потоком комментариев справился. Я даже начал свой блог и воевал со всем Интернетом. Это было совершенно неправильно. Сейчас рецензии даже искать не надо, они все вывешиваются в Интернете, и писателю нужно иметь очень толстую кожу...
В.К.: Но ведь были и хорошие рецензии...
К.Г.: Да, мнения разделились. Книга понравилась людям, которые уже вышли из 25-летнего возраста, но она не понравилась сверстникам героев. И я думаю, что издатель, как и я, рассчитывал, что случится наоборот.
В.К.: У тебя в книге есть эпизод: в Гарварде твой сосед по квартире встречается с дочерью вице-президента США. По описанию, можно понять, что это дочка Эла Гора. И она для этого героя – как настоящий небожитель. А потом она приходит к герою в комнату, садится к нему на кровать, они начинают болтать о мелочах... И она засыпает прямо у него на одеяле. Дочь вице-президента США действительно заснула в твоей комнате?
К.Г.: Действительно в Гарварде я учился с дочерью Эла Гора. Что касается всего остального – я не могу рассказать, что в книге придумано, а что произошло на самом деле.
В.К.: Ты не только писатель, но и издатель – ты издаешь «высоколобый» литературный журнал. Там печатается критика и материалы о внутренних перипетиях литературного мира. Зачем издавать такой журнал – в век Интернета и моды на статьи не длиннее 500 слов?
К.Г.: Это такая «мицва» – доброе дело. (В иудаизме – предписание творить добрые дела. – В.К.). В том смысле, что если ты хочешь, чтобы существовала эта культура, если ты сам хочешь писать такие длинные вещи, сложные, не обязательно злободневные, требующие многих часов работы и изучения дополнительных материалов – то надо этой культуре помогать. Или нужно самому создать издание, в котором такие вещи могли бы печататься.
Когда я начинал писать рецензии и рассказы существовало три или четыре издания, похожих на наше. Потом они исчезли – то есть печататься стало негде. Я считаю, что N+1 – это такой толстый журнал, как «Знамя» или «Новый мир» в России, где длинные литературные тексты, где авторы, редакторы следят за литературным процессом. «Знамя» и «Новый мир» я всегда читаю, когда бываю в Москве.
В.К.: То есть, ты сам себе создал место под солнцем в литературном мире?
К.Г.: Точно. Нас было четверо товарищей, мы каждый решили вложить по две тысячи долларов, и этого было достаточно для создания первого номера. Потом у нас появились подписчики, мы стали принимать пожертвования, и сейчас выходим три раза в год. Кстати, мой журнал помог мне попасть в «Нью-Йоркер». Я до этого писал разные рецензии, много публицистики – сначала в N+1, потом в «Нью-Йорк Ревью ов Букс» (The New York Review of Books). В какой-то момент «Нью-Йоркер» мне предложил написать статью про Василия Гроссмана. Это была моя первая статья. А потом про Александра Герцена. А потом я писал про современную российскую прозу – про Пелевина и Сорокина.
В.К.: В «Нью-Йоркере» часто появляются твои статьи на темы, связанные с Россией или с бывшим СССР: материал про Бродского, до этого была статья про Астану – ты ездил в новую столицу Казахстана. До этого были статьи про пробки на дорогах в Москве и про процесс по делу об убийстве Анны Политковской. Насколько для тебя важным – в обыденной жизни и в творчестве – является твое «советское» происхождение? Ты ведь приехал в США в шестилетнем возрасте …
К.Г.: Я вырос в Ньютоне, это пригород Бостона. Там я не понимал культурного контекста моих родителей. Папа был программистом, мама – литературным критиком, она работала в Русском исследовательском центре Гарвардского университета с Александром Некричем.
Мои родители общались в основном с эмигрантами. А я всегда старался американизироваться и «выдавить» русского из себя. Я, например, в школе был капитаном команды американского футбола. Потому что мне казалось, что все, что другим кажется во мне странным, из-за чего я не совсем вписываюсь в американское общество – это потому, что я русский.
Потом я понял, что это не так. Каждый человек по-своему как-то не вписывается в общество. Ну да, у меня есть особенности, потому что я вырос в русско-еврейско-советской семье интеллигентов. Но оказалось, что это не так уж и плохо.
Я вернулся в Россию на третьем курсе Принстонского университета. Я учился в РГГУ (Российском государственном гуманитарном университете. – В.К.) у Галины Андреевны Белой. Там я встретил людей, которые были очень похожи на моих родителей. И вдруг я понял их культурный контекст! Я понял, что о России уже очень много знаю – что про 60-70 годы в России я знаю гораздо больше, чем про американские 60-70 годы. Из-за того, что я вырос в доме, где эта культура жила. Там постоянно слушали Галича и Высоцкого. И это мне гораздо ближе, я это больше люблю, чем все американское того же периода. Я больше люблю русский рок, например, группу «Кино»...
В.К.: Возвращение к России, в прямом и переносном смысле, как-то помогает тебе взглянуть на Америку по-новому?
К.Г.: Да, да, в ельцинской России я очень многое понял из того, как американское общество устроено. Вещи, которые в Америке уже давно существуют, уже спрятаны, их не видно – в ельцинской России они были на поверхности. Например, что такое капитализм – это эксплуатация, и в России это было видно. Там все было более открыто. И русские люди как-то чаще, чем американцы, говорят то, что думают.
В.К.: Сейчас в США появилась целая группа молодых писателей «советско-еврейского» происхождения, которые иммигрировали в США из СССР, когда были еще детьми. Они пишут по-английски и в последние годы приобрели популярность в Америке. Это Гари Штейнгарт, Лара Вапняр, Дэвид Безмозгис, Эллен Липман, Аня Улинич... Чем ты можешь объяснить такой интерес американцев к их творчеству?
К.Г.: Мне кажется, у американского читателя есть ощущение, что история происходит не с ним, что достойные литературные произведения – это что-то трагическое и в основном про заграницу. Читатель думает: «Моя жизнь – это неинтересно, а вот жизнь русского иммигранта – это жизнь, это литература!». Поэтому американцы готовы взахлеб читать про иммигрантов и про то, как они становятся американцами.
А русскому человеку – и русскому иммигранту – понятно, что его жизнь пересекается с историей. Будь он в Москве, или в российской деревне, или оказался в Бостоне, или в Нью-Йорке – он чувствует, что как-то участвует в историческом процессе. Потому что исторический процесс – это то, что происходит с людьми, с отдельными семьями и в отдельных местах. У нас, у иммигрантов, это есть, и мы можем, не стесняясь, описывать нашу жизнь. Не кривляясь. А многим американским писателям это очень сложно делать...
Другие материалы о событиях в США читайте в рубрике «Америка»