«Два царя у нас – Николай Второй и Лев Толстой», – писал чуть менее ста лет назад русский критик и издатель Алексей Суворин. В том, на чьей стороне преимущество, сомневаться, по мнению этого опытнейшего литератора, не приходилось. «Николай Второй, – констатировал Суворин, – … не может поколебать его (Толстого – А.П.) трон, тогда как Толстой несомненно колеблет трон Николая… Его проклинают, Синод имеет против него свое определение. Толстой отвечает, ответ расходится в рукописях и в заграничных газетах. Попробуй кто тронуть Толстого».
Век двадцатый, разумеется, внес в суворинский диагноз существенные коррективы. «Тронуть» писателей, работавших при новой власти, было, мягко говоря, не в пример легче. И списки репрессированных литераторов – далеко не единственное тому подтверждение.
Несомненна тут, однако, и преемственная связь – как с толстовскими временами, так и с более давним прошлым. Да и появление на свет контролируемой КПСС писательской «корпорации, напоминающей… средневековый цех» (Николай Митрохин), вовсе не вытравило из народного сознания старого представления о писателе как об учителе жизни и заступнике за униженных и оскорбленных.
«Поэт в России больше, чем поэт», – эта строка Евгения Евтушенко примечательна, в числе прочего, еще и тем, что речь в ней идет не о масштабе таланта, но о той роли, которую писатель призван сыграть в обществе. Точнее – был призван.
Ибо так дело обстояло вчера. А сегодня? «Поэт в России меньше, чем поэт», – сказал в интервью Русской службе «Голоса Америки» московский писатель, переводчик и издатель Александр Давыдов. Сразу же уточнив: «Писатель… уже не преследует социальных целей».
Но вот вопрос: имеет ли этот принцип обратную силу? Похоже, что нет. И своеобразное свидетельство тому – нет-нет, да и проявляющийся интерес к тому или иному герою русской литературной истории 20-го века. Порой – не без желания построже обозначить место, занимаемое им (ею) в литературной табели о рангах. Которая в России редко бывает сугубо литературной…
Один из примеров тому – вновь вспыхнувший спор о событиях более чем полувековой давности – о выходе в свет романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго», о присуждении автору Нобелевской премии и об исключении поэта из «корпорации» – Союза советских писателей. Спор, в немалой степени спровоцированный недавно опубликованной книгой Ивана Толстого «Отмытый роман Пастернака: «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ». О книге, о настроениях, способствовавших ее появлению, и конечно, о событиях, в ней отразившихся, корреспондент Русской службы «Голоса Америки» побеседовал с московским литературоведом и писателем Бенедиктом Сарновым.
(Интервью с автором книги «Отмытый роман Пастернака» Иваном Толстым читайте здесь).
Алексей Пименов: Бенедикт Михайлович, книга Ивана Толстого называется «Отмытый роман». Как вы объясните смысл этого названия?
Бенедикт Сарнов: «Отмытый роман»? Ну, вы же знаете, что слово «отмытый» – жаргонное слово. Видимо, этот смысл и вкладывается. А что касается самой книги, то мне представляется, что она затеяна с чисто спекулятивными целями. Для того чтобы создать некую сенсацию. Дескать, вот тайна, которую мы сейчас вам раскроем… Главный тезис автора – что вмешательство ЦРУ понадобилось для издания потому, что по каким-то правилам, неизвестно кем установленным, Нобелевскую премию может получить автор, книга которого уже появилась на родном языке. А «Доктор Живаго» якобы к тому моменту на языке оригинал еще не появился, и надо было предпринять какие-то срочные меры, чтобы афера, скажем так, удалась.
Политическая афера – как и объявляла советская пропаганда. Мне с самого начала показалось, что это какая-то «липа». Во-первых, потому, что я никогда не слыхал – и потом это подтвердилось – никаких таких законов и правил нет, а главное – ведь премию Пастернак получил не за роман. Формулировка там была совсем другая. Смысл ее – за выдающиеся достижения в русской лирической поэзии и прозе. А ведь у Пастернака, помимо «Доктора Живаго», была замечательная ранняя проза: «Детство Люверс», «Охранная грамота»…
А.П.: «Отмытый роман» – не единственная книга в жанре литературного разоблачения, вышедшая в сегодняшней России. Другой пример – «Анти-Ахматова»… Чем это можно объяснить?
Б.С.: Ну, «Анти-Ахматова» – это, как мне кажется, вообще за пределами литературы. Эта книга вполне непристойна по сути своей. Конечно, выросла она из Жолковского – из всех его статей, где он доказывает, что Ахматова была эдакая деспотическая дама, создававшая собственный культ. Однажды Ахматова бросила такую реплику: «Они не знают, что я танк». Это было сказано в определенном контексте: когда с ней не очень достойно поступил ее потенциальный муж, объявив ей – прямо на перроне, что не собирается на ней жениться. И она сказала своим спутникам: «Они не знают, что я танк» – имея в виду, что она готова все выдержать. А Жолковский трактовал это таким образом, что она танк, который давит других.
Вот так же спекулятивно была построена вся работа Жолковского. Но все это было еще в пределах литературы… Конечно, и это было замешано на густом жульничестве, на передержках, но это было на уровне не очень добросовестной, но все-таки полемики. А «Анти-Ахматова» – это уже по ту сторону добра и зла. Впрочем, думаю, что политического заказа там не было. А что касается книги Ивана Толстого, то тут, возможно, проглядывает некий политический заказ. Во всяком случае – политическая тенденция.
А.П.: Какая?
Б.С.: Снизить пафос, изобразить дело так, как изображала его в те времена советская пропаганда: что присуждение Пастернаку Нобелевской премии вовсе было не проявлением чистой любви к искусству, что это был некий политический заказ, некая политическая авантюра.
А.П.: Инициированная… кем?
Б.С.: Врагами Советского Союза. И что, в конечном счете, в этом было заинтересовано и играло активную роль ЦРУ.
А.П.: В выступлении на «Эхе Москвы» Иван Толстой характеризует свой метод исследования, ссылаясь на Юрия Тынянова: «Где кончается документ, там я начинаю». Но ведь Тынянов, кажется, имел в виду свои художественные произведения...
Б.С.: Конечно. Во-первых, Тынянов имел в виду художественные произведения. Во-вторых, и здесь Тынянов никогда не переходил эту границу… Он ведь многие вещи угадал – скажем, в романе «Смерть Вазир-Мухтара» – многое, что впоследствии это было подтверждено документами. Там совершенно другой уровень мышления, и уровень корректности, и уровень добросовестности и доброкачественности. А книга Ивана Толстого? Не знаю… сейчас опустить рейтинг Пастернака довольно трудно – слишком уж он высок. Но… желание создать себе некое имя, привлечь внимание… поскольку мы живем в мире коммерческих успехов. И все же есть в этом произведении некий положительный смысл.
Дело в том, что в те давние годы, после того, как произошла, к примеру, история с арестом романа Гроссмана («Жизнь и судьба» – А.П.), когда произошла история с «Доктором Живаго», то потом, когда развернул свою деятельность Солженицын, то и я, и многие мои друзья и коллеги говорили и думали примерно так: «Наши интеллигенты – и Василий Семенович, и Борис Леонидович – были прекраснодушные и наивные люди. Василий Гроссман даже повез агентов КГБ к машинистке, и они изъяли не только копирку, но и ленту от пишущей машинки. А Александр Исаевич – вот это настоящий мужик, настоящий лагерный волк, человек, вступивший в борьбу, знающий своего противника.
Так вот, жизнь показала, что это не так. Не отдал Гроссман черновики и все экземпляры романа. Два экземпляра он запрятал – причем сделано это было достаточно квалифицированно. Книга Ивана Толстого показывает, что и Борис Леонидович, которого Сталин называл небожителем, тоже прекрасно все рассчитал. Что у него были свои связи, люди, которым он давал какие-то указания, советы, с которыми был в постоянном контакте, и что главная цель, которую он перед собой поставил и которой достиг, заключалась в том, чтобы во что бы то ни стало напечатать роман. Конечно, он бы предпочел, чтобы все вышло гладко, чтобы его напечатал «Новый мир», чтобы его напечатали хотя бы ограниченным тиражом – как, помните, напечатали роман Дудинцева. И наше правительство, конечно, поступило бы правильно, если бы сделало так, но им на это не хватило ума.
А.П.: Каким все-таки было отношение Пастернака к советскому режиму? Ведь на этот счет существуют разные суждения…
Б.С.: Видите ли, в отличие, скажем, от Солженицына, который по своей природе был боец, Пастернак, так сказать, с дубом бодаться не хотел. В диссиденты, в борцы, в политические деятели – в отличие от Солженицына – не лез. Но отношение его к революции – оно, в конечном счете, отразилось в романе – это было глубокое разочарование.
Конечно, если пользоваться советской терминологией, то «Тихий Дон» – гораздо более антисоветский роман, чем «Доктор Живаго». Но не потому, что автор «Тихого Дона» (каковым я отнюдь не считаю Шолохова) был белым офицером, а из-за самого жизненного материала – кровавого, страшного… А Пастернак рассматривает позицию интеллигента в революции… Когда-то у него были иллюзии, когда-то вот он написал свое знаменитое стихотворение: «Мне по душе строптивый норов…» А чего стоит его письмо Фадееву – когда умер Сталин. Тоже, скажем так, «письмо небожителя»…
Конечно, смерть Сталина явилась шоком, но не надо забывать и о том, что это была такая пластичная, гибкая, артистичная натура, как Пастернак. Не надо забывать, кому он писал это письмо… Во всяком случае, если у него и были какие-то иллюзии относительно советской власти, то в романе «Доктор Живаго» они уже не ощущаются. Это не бойцовское, не антисоветское, не политическое произведение, но это произведение, никак не укладывающееся в идеологические параметры советской литературы.
А.П.: Если посмотреть на это, так сказать, с западной стороны: было ли распространение романа на Западе и присуждение Пастернаку Нобелевской премии акцией, направленной против советского режима?
Б.С.: Надо ясно понимать, что Запад – это не монолит, там были разные люди, разные службы, разные и идеологические, и политические тенденции. Кроме того, повторяю, если бы у советской власти, у тогдашних руководителей хватило ума или хотя бы было бы поменьше невежества… Как у Хрущева, который, решая этот вопрос, сам романа не читал, а если бы и читал, то ничего бы в нем не понял.
Ведь все это организовали люди типа Суркова (поэт Алексей Сурков – один из руководителей тогдашнего Союза советских писателей – А.П.), который почему-то покровительствовал Ахматовой, но всю жизнь ненавидел Пастернака. Так вот: если бы дело прошло гладко, если бы Нобелевская премия (которую в том же году получили два советских физика, и это было принято благосклонно), была бы благосклонно принята и в этом случае, то не было бы никакого политического скандала. А коль скоро советский официоз отреагировал так, как он отреагировал, то нашлись силы, которые стали это раздувать и превращать это в некую политическую акцию. Но ведь и Фельтринелли был коммунистом, и речь шла поначалу о том, что роман все-таки сперва будет напечатан в «Худлите», и известно, что были колебания на самом верху. Повторяю, тут были разные силы, и когда скандал уже разразился, они сумели по-своему его использовать.
А.П.: Но присуждение Нобелевской премии – было ли оно политической акцией, направленной против Советского Союза?
Б.С.: Думаю, что нет. Ведь Пастернак выдвигался не первый раз. А вот что, несомненно, было политической акцией – это позднейшее присуждение Нобелевской премии Шолохову. Ведь еще одним советским кандидатом был тогда Паустовский. Но это уже была попытка повилять хвостом, загладить свою политическую бестактность.
