«Себя от надоевшей славы спрятав...» Что такое всенародная слава, Владимир Высоцкий знал не понаслышке. А судя по немудрящей, на первый взгляд, песенке о Шоне Коннори – исполнителе роли Джеймса Бонда – глубоко понимал природу явления. Ходит по советской Москве прославленный голливудский актер и не может взять в толк: почему это его, живую легенду, никто не узнает? Но, во-первых, как узнать, если фильмов посмотреть не довелось? А во-вторых, что не менее существенно, Москва не Голливуд, и звезды здесь свои (см. песню!).
Конечно, слава Высоцкого – загадка посложнее. «Сегодняшняя молодежь – это уже не молодежь Высоцкого, – считает писательница Алла Гербер. Правда, статистика тут же вносит свои коррективы. «В январе нынешнего года мы проводили всероссийский опрос, – рассказывает аналитик ВЦИОМ Юлия Баскакова. – Мы спрашивали россиян: каких людей можно было бы с наибольшими основаниями назвать русскими кумирами двадцатого века? И в лидеры вышли трое: Юрий Гагарин (35 процентов опрошенных), Владимир Высоцкий (31 процент) и Георгий Жуков (20 процентов)».
Высоцкий – рядом с Гагариным?! А общность поколения? Первый космонавт был всего на четыре года старше автора «Братских могил» и «Песни о земле». Да и начиналась их слава почти одновременно. И почти одинаково неожиданно.
«Сидела я как-то у своего друга, – вспоминает Алла Гербер. – На кухне – как всегда в те времена. И он включил магнитофон: «Послушай, что это такое!» Не помню даже, что именно там было. Зато помню свое потрясение – от неожиданности, от этого темперамента».
Кстати, довольно скоро узнали о Высоцком и зарубежные слависты. «В 1971 году я был стажером в Ленинградском университете, – рассказывает заведующий славянским департаментом Университета имени Джорджа Вашингтона Ричард Робин. – И вот однажды – в студенческой компании – услышал Высоцкого. Крутили они, среди прочего, песню про антисемита. И она так поразила меня, что я попросил сделать мне копию. Правда, сделать это мои друзья отказались: все-таки я был иностранец...»
... Так это начиналось. Впрочем, и это не было началом, уточняет живущий в США российский музыковед Владимир Фрумкин, – не забудем, что начал Высоцкий с блистательных стилизаций, с имитации блатного фольклора – с «Что же ты, зараза» и «Весна еще в разгаре». Другое дело, что последующее развитие было стремительным – и многосторонним: «На смену первому потрясению,– продолжает свой рассказ Алла Гербер, – пришли новые. Мы же все были люди «Современника» и «Таганки». И вот – увидела его в любимовских спектаклях: и в «Галилее», и в «Гамлете», когда он сидел перед занавесом и пел... стихи Пастернака. И, наконец, третье потрясение: «Короткие встречи». Высоцкий на экране – обволакивающий своим обаянием…»
Итак, успешный актер? «Конечно, – отвечает Алла Гербер. – Но – только в абсолютно дисссидентском театре Любимова. Единственном в своем роде – «Современник» таким театром не был».
И все же – оговоримся – с самого начала – не только актер. «Как-то раз я помогал ему записывать мелодии его песен, – вспоминает Владимир Фрумкин. – Я был тогда единственным профессиональным музыкантом, присоединившимся к бардовскому движению, начавшим его изучать... И однажды Высоцкий рассказал мне: он пишет песни для кино – но гонорар ему платят только за слова: автор музыки обязан представить нотную запись. Ну, а он-то – чистый любитель. И вот – началась наша совместная работа: он пел, а я – записывал».
«Он был, – продолжает Фрумкин, – очень серьезен, лаконичен. Говорил что думал – без интеллигентских уклонений от сути дела. Порой с ним бывало непросто: настолько колоссален был уже в те времена его авторитет. Точно нимб сиял вокруг головы. Поэт!»
«И при этом – поэт с ярко выраженным национальным своеобразием, – убежден Ричард Робин. – Переведите на английский любую песню Окуджавы или Клячкина, и получится песня, звучащая... вполне по-американски. А Высоцкий – воплощенная русскость. У него столько намеков на российские реалии, что американцы – даже русисты – начинают понимать его, лишь много лет прожив в России. Да, по стилю и по голосу, по отсутствию внешней мелодичности его можно сравнить с Бобом Диланом. Но тематика-то у него другая! Причем совершенно непонятная американцам».
И все же отдаленные или частичные параллели Высоцкому можно отыскать в самых разных культурах, считает Вадимир Фрумкин. Это и Дилан, чье пение некогда уподобляли вою дикой собаки. И поздний рок с его надрывным фортиссимо. И Жак Брель, о котором говорили, что он умирает в каждой песне. И Серж Реджани...
Дело этим, впрочем, не исчерпывается, продолжает музыковед. «Как это говорил Галич? «Я люблю петь от лица идиотов». «Вот стою я перед вами, словно голенький», помните? Это же не автор, это герой... Это поэзия персонажей – и у Высоцкого тоже. Где же ее корни? В прозе – понятно, Зощенко. А вот русской песне совсем не свойственно, чтобы на какого-то персонажа, тем более неприятного, переносилось авторское «я». Это у французов, у Беранже могло быть – «Ведь я червяк в сравненьи с ним»... Французская песня – более театральная, более игровая. И новое слово, которое сказали Галич и Высоцкий, ей созвучно».
Как же воздействовало слово поэта на соотечественников? «На большом его концерте – так сказать, стадионном – я была лишь однажды, – рассказывает Алла Гербер. – Впечатление было ошеломляющее. Мой друг философ Георгий Гачев очень точно сказал, что у Высоцкого был распятый голос».
«Фантастический темперамент, – продолжает писательница. – И боль – за страну, за людей, которым он пел. За все несчастья, которые эта страна переживает. Когда он пел, было ощущение, что он вскрывает себе вены... Повторяю, я видела, что творилось с людьми. Да, Галич, да, Окуджава… Но – как безумные, все записывали его песни… Он звал… Впрочем, нет – никуда он не звал, а просто давал людям надежду, что можно сесть на его коней и помчаться куда-то. И, увидев его на стадионе, я поняла, что он – как пророк, как Данко – мог повести за собой тысячи людей, десятки, сотни тысяч…»
Повести – куда? «Этого он, может быть, и не знал, – считает Алла Гербер – Он не был философом. Он был поэтом-диссидентом, бардом-диссидентом. Он чувствовал, в чем мы все жили. И расправлялся со всем этим в своих песнях».
Поэт-диссидент? Тогда почему власти все-таки терпели его? «Его популярность не знала границ, – констатирует Владимир Фрумкин, – даже в правительстве и в КГБ находились люди, хранившие дома его записи... и ловившие от них кайф. Да и жена – Марина Влади – была, как считалось, близка к коммунистическим кругам. И если бы с Высоцким сделали что-то... чрезмерное, Марина подняла бы большой шум».
«Но главное, – считает музыковед, – он все-таки не был так прям в отрицании режима, как Галич. У него не было такого анализа системы, такой глубокой вспашки. Он медленнее расставался с иллюзиями». «Были и другие особенности его мироощущения, – вспоминает Фрумкин, – и вот вам пример. У меня хранится часть архива Высоцкого – когда-то мне передала ее Марина Влади. И есть там записная книжка, в которой идет речь о его путешествии на машине в Париж – вместе с Мариной».
Вот одна из записей: «Ходил по Западному Берлину. Чистота невероятная – даже противно. Нет, что-то в этом есть отталкивающее… И вообще я подумал, что в Германию лучше приезжать солдатом оккупационной армии, чем туристом». «Можно ли, – продолжает музыковед, – представить себе Окуджаву или Галича, говорящих что-нибудь подобное?»
... Алла Гербер приводит слова Высоцкого: «Мне надо докричаться, доораться… Дойти до каждого – до сердца, до души, до мысли». Может быть, в этом «до каждого» и заключается главный секрет великого барда? «У каждого, кто был рядом, – констатирует московский философ Олег Аронсон, – у Визбора, у Галича, у Окуджавы – была своя целевая аудитория. Галич – социальный, Окуджава – лирический, даже сентиментальный, Визбор – походник... А Высоцкий преодолевал все эти границы. Он был единственным, кто обращался к каждому. Он был недостаточно социален – в сравнении с Галичем. Не так лиричен, как Окуджава. И недостаточно походник… И в то же время все это в нем было, но главное – было пересечение всех этих страт. Кстати – не только социальных, но и временных: писал песни о войне, хотя он и не воевал. И эти песни – более военные, чем у фронтовика Окуджавы...»
Откуда же эта текучесть, эта способность к перевоплощению? Актерство, – отвечает Олег Аронсон. – Поэтическая мимикрия, подстраивающаяся под любую аудиторию. Высоцкий был абсолютно медийной фигурой. Потому он и мог быть другом и с партийцами, и с изгоями – преодолевая все возможные границы, проложенные внутри советского общества».
«Потому-то, – убежден Олег Аронсон, – Высоцкого невозможно оценивать, так сказать, с точки зрения качества – поэзии, музыки или даже исполнения. Он – человек, воплотивший голос народа, для которого социальная критика не очень важна. Лирика – хороша ко времени. Точнее – в момент праздника. Т.е. в момент, когда человек должен петь. У человека эпохи застоя было довольно много свободного времени. Это было свободное время бедности. А вот праздника не было. И его-то, этот отсутствующий праздник, воплощал Высоцкий. Он был народный актер, народный шут. А шуту ведь позволена – отчасти – социальная критика. Ему разрешается экстраординарное поведение. Только вот в чем беда: Высоцкого воспринимают как противника советского строя, а на самом деле он – его порождение…»
Итак, фольклор советской эпохи? Неумирающий и мимикрирующий в поисках новых слушателей? Кстати, по словам Юлии Баскаковой, сегодня Высоцкого слушают в первую очередь люди моложе тридцати четырех. И еще одна любопытная деталь: у каждого десятого, указывает социолог, имя Высоцкого ассоциируется с борьбой за справедливость.
Связь времен, таким образом, все-таки сохраняется, но... «Ничего подобного не было и, думаю, уже не будет, – полагает Алла Гербер. – Время сейчас такое... вязкое, такое смазанное. Оно не рождает личностей. Конечно, и то время было не менее вязкое, но из-под этой глыбы вырывались голоса. А наше? Оно не то чтобы сонное – оно какое-то повернутое спиной… Ко всему, что есть искусство».
