В своем большом интервью он рассказал Анне Нельсон о бомбоубежищах, о встречах с Зеленским и Путиным, о танцах под запрещенную Сердючку у Кремля, о готовности взять в руки оружие, и о страхе, который боится смеха.
Анна Нельсон: Андрей, где я вас застала сейчас? Откуда вы со мной разговариваете?
Андрей Данилко: Я сейчас на Крещатике, в той квартире, где я давал все интервью, которые были вот в самом начале войны. Я давал интервью именно с этого места. Я тут не был, наверное, месяц. Месяц я молчал, так как у меня был ларингит очень острый. Я захожу сегодня сюда на интервью. Готовимся. Смотрю – а тут стоит елка. Еще никто ничего не разбирал. Елка светится огнями… Лас-Вегас. Мы в этом году так хотели собраться. Я заказал, чтобы нарядили эту елку… И никто не пришел. И я встречал Новый год один.
Вы думаете, выпил шампанского? Не выпил! Я думаю, для меня это был первый Новый год, когда я в первый раз - ну, если не брать детство – не выпил алкоголь. В первый раз в жизни. Я думаю, значит, будет какой-то год особенный, какой-то необычный и который что-то поменяет, но в хорошую сторону. И когда на Новый год я сидел, не пив шампанское на кухне, и эти взрывы были в новогоднюю ночь, – я же в Киеве был, я же их слышал… Семь раз подряд. И я в первый раз за последнее время, находясь дома, вышел в коридор. Потому что, думаю: ну, не знаю, что они сейчас захотят сделать на Новый год. Я даже в первые дни не выходил. А тут как-то, может, из-за того, что семь раз подряд эти ракеты… И я вышел в коридор.
А.Н.: Как ваше самочувствие? Я знаю, если мы можем об этом говорить, что сорвалось окончание вашего европейского тура из-за здоровья. Что произошло и как вы сейчас?
А.Д.: Это, конечно, ужасно (ларингит – ГА). И мне всегда очень жалко организаторов. И это, конечно, форсмажор такой. В Неаполе я вообще не говорил. И, конечно, пришлось колоть двойную дозу препарата, после которого я, к сожалению, уже не мог вообще говорить. Но я так больше делать не буду никогда, потому что вот буквально вторая неделя пошла, что я разговариваю, а то я вообще не говорил. Я уже даже молчу по поводу пения. И мне врач сказал: «Андрей, еще раз (возникнет) подобная ситуация, вы можете лишиться навсегда голоса. И поэтому момент «жалейства» или неудобства нужно как-то, значит...». Да, это, к сожалению, так. Мы все не молодеем. Работаем мы на полную катушку. И такой график с этими переездами – это очень сложно. Но я сейчас занимаюсь собой. Теперь, когда собираюсь в тур, у меня за этот месяц абсолютно такая перемена в голове произошла: вот это я делать не буду, вот это я есть не буду, вот в эту компанию я больше не пойду. То есть надо заниматься собой, потому что это стало сложнее, конечно, с этими переездами.
Многие думают, что я не приеду, что я больной… И многие российские пропагандисты, может, и хотели бы, и молились бы, чтобы я никуда не приехал. И они, может, радуются этим отменам. А это не отмена, это просто были переносы, европейские концерты будут летом. Та риторика, которую Сердючка использует в своих концертах, ее реакция как персонажа и ее коллектива, конечно, российским пропагандистам очень не нравится. Они все хотят, чтобы украинские артисты пели «Червона калина», и чтобы мы все плакали и «дапоможiть нам». И вот чтобы это были слезы. А у нас другая задача – мы, наоборот, хотим – пусть это будут слезы, но слезы радости. И вот эти полтора-два часа концерта мы вспоминаем, мы поем какие-то самые популярные песни, с которыми связаны какие-то приятные воспоминания. Ну и, конечно, это реакция на Путина. Люди, которые поддерживают Путина, которым нравится Путин как президент, на наши концерты не приходите, вам не понравится!
А.Н.: Я хочу задать вам довольно неуклюжий вопрос. В чеховской «Чайке» есть такой диалог, где один персонаж задает другому вопрос: «Отчего вы всегда ходите в черном?» На что другой отвечает: «Это траур по моей жизни». Вот и я вас спрошу: почему вы в черном, почему вы в черной маске?
А.Д.: Ну, смотрите … Когда я сел в жюри телепроекта «Маска», а там каждый съемочный период неделю примерно, – и надо же все время в чем-то быть. Я себе придумал вот эту черную маску и какую-то черненькую «адидасочку», черненькую кепочку. Это очень удобно. Ты не заморачиваешься по поводу одежды. То есть у меня куча времени! И мне говорят: «А что он все время в маске сидит?» Я говорю: «Как называется программа?» – «Маска!» – «Ну, так в чем вопрос? Что-то нелогично? Маска – программа!» Но я по прошествии времени понял, что мне стало очень удобно в этой маске находиться – вот правда! Как-то как будто я защищен. Может быть, я из-за этого никогда не играл самого себя, а играл персонаж Сердючку. Но с момента 24-го февраля, когда началась война и я выходил очень часто в эфир – по 10 интервью было в день – и я сказал, что сниму маску, когда закончится война. Ну, пообещал уже – держу слово. Я, конечно, не думал, что это так затянется…
А.Н.: После 24 февраля, насколько я понимаю, вы находились в Киеве и речи ни о каких концертах, конечно, тогда не шло… Но в какой-то момент, очевидно, что-то изменилось. Когда вы поняли, что пора доставать Сердючку?
А.Д.: Но у меня такого специального момента не было. Естественно, когда начинается война, тебе надо разобраться. Это война. И другого слова нет. Я это все видел. И я видел этот пустой Крещатик. Я находился все время здесь, в Киеве. Я видел пустые прилавки. То есть я полностью был свидетелем того, что было именно в центре Киева. Если описывать ситуацию, мне кажется, я про центр Киева очень хорошо знаю, потому что центральнее моего дома нету. И у меня есть, конечно, свои какие-то воспоминания и своя память об этом. Мне интересно, как я расскажу об этом через год, к примеру.
А.Н.: В самом начале войны, насколько я знаю, вы снимали из своего окна на телефон какие-то кадры. Вы вели видеодневник?
А.Д.: Ну, вот я не знаю, это было с детства. У меня всегда была какая-то ностальгия. Вот все время. И сейчас это, конечно, обострение. Когда я вижу какие-то картинки из детства – Полтаву ли, или какие-то фотографии, – у меня очень мало своих фотографий. Тогда как-то не принято было… да где ты будешь фотографироваться? Другое время было. Но когда попадаются фотографии, у меня прямо сердце обливается... Вы знаете, это не то, чтобы дневник я вел… я просто фиксировал события. И у меня зафиксировано очень много моментов, которые, я понимаю, никто больше не увидит. И вот как-то я это все в разное время снимал – Крещатик, как это утром, как это вечером, как звучит сирена, когда нет вообще ни одного человека.
И есть одна съемка удивительная. Я иду по Крещатику. В адидасовских штанах в таких, как будто, знаете, я выскочил мусор высыпать, куртка… И ни одного человека нет, солнце, я иду по этому Крещатику… Это меня из окна снял Дима (артист проекта «Верка Сердючка»), который переехал ко мне жить тогда в начале войны. И он снял меня на телефон, через зум увеличил, и я иду – видно, что даже не знаю, что меня снимают. Иду, погруженный в себя, как бывает, когда ты не знаешь, что тебя снимают: обычно ты такой более серьезный народный артист, а тут как-то расслабленный, какой-то естественный. И я когда это видео посмотрел, я подумал: интересно, как за тобой смотрят… и ты какой-то совершенно один, в пустом городе… никого – ни машины, ни собаки, ни одного человека… тишина.
Я сейчас делаю шмон у себя дома, выбрасываю вещи. Так сложно расстаюсь с вещами. Ну, бедное детство, и все время жалко. И все время думаешь: ну чего это я буду выбрасывать, пусть еще полежит. Оно не надо тебе! Вот избавляйтесь от старых вещей! И вот я как-то открываю окно и понимаю: «Андрей, 1 апреля… прошел год… Прошел год войны!» И я смотрю, такая погода… почему-то запомнил то 1 апреля…
А.Н.: Почему вам запомнился тот день? Вы говорите про застрявшее в памяти 1 апреля 2022 года, которое было через месяц с небольшим после начала войны?
А.Д.: Да. Тогда, 1 апреля 2022, разрешили продавать алкоголь. Но это никак не связано со мной, потому что я вообще не пил тогда. И даже когда его разрешили, я не пил – у меня дома было, но я не пил. В тот день я понял, что куча людей бегут в магазины. Я иду по Крещатику и слышу все время за мной какие-то шаги, как будто подбегающие, ну, сфотографироваться со мной. Я думаю: «Боже, когда я ходил там буквально два дня назад, никто не подбегал ко мне». А тут уже, думаю, накатили, осмелели! Обычно они так боятся подходить ко мне – я таким, знаете, стараюсь быть строгим. Вот, думаю, алкоголь разрешили… так и было. Так что я, конечно, нафотографировался первого числа на всю жизнь вперед.
А.Н.: то есть из своего окна вы больше не видите картинку пустого города, как это было в самом начале войны?
А.Д.: Вы знаете, он давно не пустой, но именно первого числа он был очень похож по состоянию на тот. То ли какой-то выходной был, как-то мало людей было, но была какая-то такая приятная погода, мягкое солнце. И я не люблю, когда много людей. И у меня такая вот все время перекличка с Полтавой. Я люблю очень месяц май, когда начинали красить скамейки.
А.Н.: Полтава – это где вы родились, город детства.
А.Д.: Да. Когда в детском садике красили заборы. И мне так нравился вот этот аромат той краски. И вот будто скоро настанет лето… Вот у меня такое было хорошее, очень спокойное чувство… Было очень мало людей. Вот люблю, когда мало людей.
А.Н.: Когда в Америке случилось 11 сентября, очень долго все каким-то эмпирическим способом пытались понять, как начать шутить и можно ли шутить вообще… Смех, война… Юмор во время войны необходим? Можно ли? Как вы для себя и для своей Сердючки это определили?
А.Д.: Вопрос такой непростой. Он, конечно, у меня стоял. Конечно, учитывая тот момент, что я играю персонаж, мне было еще сложнее. Намного сложнее! Я же устроил самый первый концерт в метро! Мы были первыми, кто выступил в киевском метро и построили там сцену.
Но на сцену должна была выйти все-таки по-прежнему Сердючка. И как ты откажешься от каких-то песен? Я себе сказал: «Нет, они остаются!» Почему от них отказываться? Это часть твоей биографии, часть биографии людей, которые там танцевали, там росли под это. Этого мы не отнимем, как я не отниму Советский Союз, что бы о нем ни говорили.
Момент про 11 сентября – я так хорошо это помню, это как вчера тоже у меня было. Я приехал в Америку в первый раз спустя месяц после теракта. То есть я приехал 11 октября и был вечером на этом месте. Я помню, что у всех наших так испортилось настроение. Это был вечер. Я в первый раз увидел эти руины небоскребов. Это, конечно, было впечатление… Мы где-то рядом там жили. И я помню, что оно еще дымилось. И я помню, что у меня было вот как будто ощущение смерти. Оттуда исходило ощущение ужаса... Месяц к тому времени прошел, а я вот это очень хорошо помню. У всех испортилось настроение. Мы даже пожалели, что поехали туда, честно вам скажу.
Про шутки: конечно, надо иметь для этого подходящее время. И у меня есть вопрос – над чем. Надо правильно подобрать интонацию. Для чего можно шутить? Чтоб разрядить обстановку. Это понятно, да? Есть же неуместные шутки, как и неуместный юмор, неуместное появление.
И вот когда был первый концерт в метро, я, благодаря Сердючке, придумал такой съемочный ход: одеться в своей квартире, где я сейчас вам даю интервью. Мы в этой квартире оделись, загримировались, надели камуфляжные костюмы, спустились на лифте, зашли в метро, где Сердючка впервые спела песню «Russia Goodbye». Это была премьера.
А потом мы сняли с себя вот эти камуфляжные костюмы, - как будто мы сняли это время. Вот я себе так придумал, что вот мы с этими костюмами снимаем это время. И вспоминаем хорошее. И мне было очень сложно, но как-то я вырулил. Я не люблю этот концерт. Он еще как-то не так смонтирован, мне не нравится, но вот по ощущению – у меня это для себя получилось понять, это новое ощущение возвращения на сцену. И потом многое стало понятнее. После этого мы поехали в тур, и по шуткам это уже все было точнее.
И я понял в какой-то момент, что вообще не нужно людей грузить или пытаться находить слова. Надо создавать атмосферу. Ребята, все! Вспоминаем какую-то историю, вот, а я была в Киеве, там было то или это... То есть некий стендап от Сердючки. Он никогда не повторялся из концерта в концерт. Я всегда от ощущения публики исходил. Поэтому... Поэтому надо шутить. И я говорил об этом с первого дня войны. Поэтому меня вначале ругали, говорили: «что это? тут нас бомбят...» А я же не про бомбежку! Я же не над бомбежками смеюсь!!! Это важный момент, чтобы мы в этом нашем разговоре – опа! - сняли стресс... это такой тонкий момент. Надеюсь, что у меня это получалось. Где-то было лучше, где-то хуже, но, мне кажется, что я сам для себя этот стресс тоже снимал и тоже не знал, как себя вести. Поэтому помог смех.
А.Н.: Вы говорите, что на концерте в киевском метро состоялась премьера песни «Russia Goodbye». Расскажите, пожалуйста, как ваш хит «Лаша тумбай» трансформировался в «Russia goodbye»?
А.Д.: Это все было придумано российской пропагандой в то время, когда я был любимцем публики в России. Я был очень кассовый артист, как и мой коллектив. Мы много зарабатывали, мы были праздником, мы везде старались, нас приглашали, мы не напрашивались. Но участие Сердючки в Евровидении – это был момент такого раздражения Кости Эрнста, гендиректора российского Первого канала, так как Первый канал тогда послал на Евровидение группу «Серебро». И первое выступление группы «Серебро» на таком международном конкурсе - хорошая легенда для группы. Серебряное место – они рассчитывали на второе место. И, конечно, мое второе место перешло им дорогу. И вот они, включив всю эту пропагандистскую машину, накрутили людей так, что люди в это поверили – что это было «Russia goodbye». И те люди, которые ко мне относились хорошо или даже с любовью, они реально поверили в то, что я плюнул в лицо России. Я был в ужасе.
А.Н.: Но вы действительно пели тогда на Евровидении «Лаша Тумбай», а не «Russia goodbye», как это некоторым слышалось и как вам это приписывали в России?
А.Д.: Да-да-да-да! Это был удачный момент, чтобы слить меня с российского рынка. Я очень был неудобен, потому что я был свободен, у меня не было какого-то клана, меня просто как-то случайно впустили. Но вот как-то они недооценили, наверное, нас. И эта программа на канале ТВ-6 в то время с СВ-шоу, если кто-то помнит, если кто-то жив еще из тех, кто ее смотрел, – она настолько стала популярной, что нас начали везде приглашать. И те люди, которые, наверное, следят за тем, кто может высоко подняться, – вот они где-то упустили момент, когда Сердючку полюбили, и мы заняли какое-то место в их жизни. Мы никому не мешали, мы такие потешные. И когда она начала зарабатывать большие деньги, это, конечно, начало всех распорядителей раздражать. Но если там, в России, с артистами никак не церемонятся и относятся к ним ужасно, то к нам такого отношения никогда не было. Они платили нам деньги за эфиры. Там достаточно уважительное было отношение. А если не было уважительного отношения, то оно появлялось – мы могли отказаться. Их наша свобода очень сильно раздражала. Поэтому это был удобный момент от нас избавиться, и они включили всю свою пропагандистскую машину. И это сработало. Я тогда еще удивлялся, думал: «Ну как вот это возможно? На белое сказали черное – и все поверили!?» А вы говорите про Соловьева там, Скабееву...
А.Н.: Но когда вы в метро спели «Russia Goodbye», во всей этой истории была поставлена жирная точка?
А.Д.: Да, они запретили меня в России на 50 лет, у меня там отличная компания, там много известных людей. И я понимал, что это произойдет. Это война. Я четко понимаю, кто я. Я четко понимаю, за кого я. У меня не было никаких виляний, и это было всегда так. Это не случилось 24 февраля. И когда меня спрашивают про 2014 год – когда еще не все понимали происходящее, – но я же отменил все концерты тогда в России. Мы работали только на каких-то заказных мероприятиях. И то, чаще всего это было за границей, даже если это было у русских. Но никто не понимал до конца, что происходит.
А.Н.: Я напомню нашей аудитории, что после аннексии Крыма в 2014 году вы отменили все афишные концерты в России. А сейчас, после начала войны, вы попали в список артистов, которым запрещен на 50 лет въезд на территорию России. Персонаж Сердючка на протяжении уже десятилетий находится в постоянной серьезной эволюции. Сначала это была проводница, потом артистка-ведущая шоу, потом певица и звезда Евровидения, скандалистка превращалась почти в политика и, наконец, после того, как вы ушли с концертами из России, Сердючка – уже почти диссидентка с запрещенным въездом в Россию на 50 лет. Кто такая Сердючка сейчас и на каком языке она разговаривает со своей аудиторией?
А.Д.: Я вот, вы знаете, даже заслушался вас, вы так хорошо описали эту эволюцию. Жизнь – это движение. В некоторые моменты я даже удивился: точно – и ведь враг уже, и диссидентка… Всегда мы во что-то играем, да? Вот пять лет назад мы играли в звезду Евровидения, да? Так как сейчас прошло столько времени, и у Сердючки уже не одно, а несколько поколений поклонников, то, конечно, мы играем кого? Легенду! Она такой Мик Джаггер, понимаете, да? Вот все равно до старости будет выходить. Это тяжело, и я понимаю, что ему тоже тяжело. Но вот, наверное, мы похожи на вот этот «Роллинг Стоунз» такой. Я когда вижу их выступление, я всегда ставлю «Роллинг Стоунз» «лайк» – большой палец вверх. Это не моя музыка, но я смотрю на них и думаю: «Боже, это же они еще были в черно-белом, когда не было цветного телевидения, да?» А тут смотришь - уже 23-й год, где-то они выступают… они что – выступают!?? И это, конечно, удивляет. Надо оставаться молодыми. И мы пытаемся изо всех сил, чтобы Сердючка была актуальна.
Вот вы заметьте, она не превратилась в ретро. Она меняется, она вне моды. Мне интересно, как она будет развиваться дальше. Пока я вижу развитие.
А.Н.: Сердючка по-прежнему говорит на русском языке? Какие ваши отношения с русским? Поете ли вы на украинском сейчас?
А.Д.: Я полностью перешел в песнях на украинский язык. Я пишу на украинском, но я и до этого писал очень много на нем. Сейчас все новые песни - на украинском или на английском.
А.Н.: А старые песни на русском остались или вы вычеркнули их полностью?
А.Д.: Все песни, которые были, они остались. Я пишу больше на украинском языке, и как-то мне так проще, и как-то оно по-другому слушается. Но, конечно, на концертах я разговариваю и на суржике, и на русском, и на украинском языках. Мне понятны и отношение такое людей к русскому языку, и такая на него болезненная реакция. Но наше поколение – вот это все равно будет говорить вперемешку с русским, нам тяжело. С уходом нашего поколения уже нынешние молодые люди все будут говорить чисто и правильно на украинском. Это будет для них естественно. Вот все-таки в языковом смысле у меня тоже есть сложности. Хотя, когда я даю интервью для украинской аудитории, – естественно, я разговариваю на украинском языке; если общаюсь с вами для того, чтобы быть понятым, – на русском языке. Поэтому я в этом проблемы не вижу.
А.Н.: То есть русский не стал для вас таким болезненным триггером?
А.Д.: Нет. Я язык воспринимаю как инструмент. Мы хотим быть понятыми. Мне очень не хотелось бы жестикулируя пальцами и изображая руками объяснять свои мысли и потребности. Меня поймут, конечно, но… Понимаете, сейчас такая очень острая фаза. Поэтому такая реакция и такая ненависть. Это все объяснимо.
А.Н.: А на примере ваших европейских туров вы увидели какое-то изменение аудитории? Кто теперь эти люди, заполняющие стадионы на концертах Сердючки?
А.Д.: В основном это, конечно, люди, которые уехали или которые давно живут там.
А.Н.: Уехавших сегодня гораздо больше, чем раньше – и из России, и из Украины.
А.Д.: Да, очень много уехавших людей, и многие не могут пойти на концерт. Вы знаете, я люблю с Инкой, которая играет роль мамы Сердючки, мы с ней любим магазин Zara. Ну, вот не знаю, это такая привычка: мы всегда, когда приезжаем куда-то за границу, и если есть какая-то минутка, мы в каком-то большом торговом центре заходим в эту Zara. Я иду в мужской, она идет в женский. Я говорю: «Инна, встречаемся через 15 минут». Так вот за эти 15 минут ты ничего не можешь себе выбрать. Почему? Потому что ты только то и делаешь, что ты фотографируешься всегда. Даже продавцы уже сейчас – это кто-то из Сум или Полтавы, и они все устраиваются работать... Естественно, ты фотографируешься. И они говорят: «Андрей, мы знаем, что вы приехали, но мы не можем пойти на концерт, потому что дорого». И я говорю: «Я все прекрасно понимаю». Конечно, дорого! Но вы же поймите, нам же никто не дает бесплатно площадку, или самолет, или гостиницу! Это колоссальная сумма. Плюс у нас большой же коллектив. И если сэкономить на гостиницах можно, то мы не будем никуда экономить на том, что касается сцены или звука. Потому что люди, которые приходят на концерт, должны видеть хороший свет, слышать хороший звук. Это должен быть хороший зал. Для меня это важно. А уже какой у меня будет номер – люкс или одноместный – не важно…
А.Н.: Сегодняшние концерты для вас лично имеют какую-то другую смысловую нагрузку? Это такое открытие культурного фронта?
А.Д.: Это, конечно, и есть культурный фронт. Но мы одни из немногих, кто при этом веселит. Мы стараемся поднять настроение. Мы не говорим о многих вещах, которые до нас сказали 354 раза. И это правильно. У нас другая направленность. Там же в зале много детей... и я всегда вижу одно: все хотят домой. Вот я прямо вижу тех, кто уехал. Вынужденно… Kонечно, я хотел бы, чтобы это все быстрее закончилось. И люди бы вернулись назад. И вот эта вибрация, когда они хотят домой – вот я это ощущаю больше всего… чтобы закончилась война и вернуться домой. Мне кажется, люди до войны не понимали разницы и путали пребывание за границей с туризмом. Они думали, что это так будет хорошо. У меня такого никогда не было. Вот мне никогда не хотелось где-то там жить. Приезжать – да. Приезжать надолго – ну, например, на месяц – да. Но жить – нет. Вы, кстати, знаете, как я обожаю Нью-Йорк?
А.Н.: Расскажите.
А.Д.: Может, такое и не надо рассказывать, но я вам расскажу по секрету. Нас пригласили на неделю моды в Нью-Йорке, но пригласили как Сердючку и маму. Пообещали, что все там оплачивают. Думаю: ну, поедем. Это было в 2015 году.
Мы поехали туда. Мы походили на пару показов в этих костюмах, как сумасшедшие. Если бы сейчас мне сказали, что так будет, я бы подумал: ну больные на голову… Почему мы тогда их послушали? Но мы пошли на показы. Ну, во-первых, странные коллекции такие… А во-вторых, мы то и дело фотографируемся. То есть все фотографируются не с моделями, а с нами. Мы ничего и посмотреть не можем. Приходим – фотографируемся. Мы походили так на эту неделю моды, и я говорю: «Инн, давай, наверное, мы оставим это все в покое?» Сколько мы раз приезжали в Нью-Йорк с концертами… Это было и в Миллениуме, и в «Радио-Сити» мюзик-холле… Разные были концерты. Я говорю: «Мы ж ногами никогда не ходили тут вот так полноценно!» И как же мы провели остальные пять дней… Мы жили как раз возле Центрального парка. Боже, я с самого утра надевал беленькие гостиничные тапочки, и мы шагали куда-то в магазины Macy’s или Saks, или на какие-то мюзиклы... Боже, мюзиклы – это для меня лучшее снотворное. Вот я вам клянусь! Вот я нигде так не сплю, как на мюзиклах. Меня там просто вырубает! Там все красиво, но меня вырубает. Я, кстати, понял, почему меня вырубает.
А.Н.: Почему?
А.Д.: Потому что артисты, которые находятся на сцене, они играют не затратно, они играют для туристов. Я думаю, если бы я играл каждый день, я бы на пятый день потерял голос. А на шестой день я бы уже не встал. Потому что это очень энергозатратная история. А там на мюзиклах – это все мягко так... Я думаю, если у кого-то проблема со сном – обязательно покупать билет на «Маму-мию» или на что там еще, и сидеть! Я и китайцы – сидим вот целый ряд и вот так вместе мирно похрапываем. Поэтому Нью-Йорк для меня – очень какой-то личный. Это был сентябрь, и я пешком походил по этим улочкам, мы заходили в магазинчики, в эти салат-бары, на которые на пятый смотреть не мог. Ну вот как-то мне хорошо там придумывается, мне нравится. Я люблю, я Нью-Йорк обожаю.
А.Н.: Я знаю, что вы сочинили в Нью-Йорке песню «Остановочка».
А.Д.: Да не одну песню, я много там сочинил.
У меня еще, знаете, бывают моменты… так как я человек был очень закомплексованный, меня волновало, кто что скажет и кто что про меня подумает – вот такой я был… Да, я постепенно от этого избавлялся. Но в Нью-Йорке у меня всегда было ни на что не похожее ощущение свободы. Вот прямо в 8 утра мы шли на Таймс-сквер, когда только эти Микки-Маусы одевались, или этот ваш ковбой в трусиках с гитарой, – он еще только подключал эту гитару… а я взял себе кофе. И вот в Нью-Йорке абсолютно для меня неповторимое это небо, которого нигде нету. Вот только в Нью-Йорке такое небо! Вот такое какое-то синее! Вот я такого, я везде… я же много где был… вот это утро в Нью-Йорке, когда все открываются, эти все харчевни или как они называются? Такой какой-то сонный Нью-Йорк… и эти желтые машины… Обожаю! И вот я, я не знаю, сколько дней будем в Нью-Йорке в следующий раз, но мне так хочется, чтобы какое-то вот было утро, чтобы вот просто был свободный день и можно было так просто полазить по городу.
А.Н.: Но сегодня в Нью-Йорке вы увидите, как, наверное, видели в Европе, много флагов украинских. Нью-Йорк тоже изменился.
А.Д.: Ну, конечно, такое время сейчас… я это понимаю. Вот видите, меня опять захлестывает ностальгия. Я сейчас вам рассказывал с таким удовольствием, как-то так переключаясь туда. А вы мне так ррррраз – и вернули в настоящее. К сожалению, это так...
А.Н.: А вы могли бы приоткрыть какие-то секреты предстоящих американских концертов? Военное время же, наверное, вносит какие-то нюансы? Мне рассказывали, что ваши концерты сейчас другие. Например, Сердючка в конце снимает с головы свое достояние – звезду. Про это вы можете рассказать?
А.Д.: Нет. Это ж тайны рассказывать! Вы знаете, бывает по-разному. У меня был такой момент… Это у нас же у всех такая история – это из нашего детства, когда «о, звезда упала!» – так всегда говорили, и надо загадывать желание. Не знаю, было у вас такое в детстве? Но я почему-то это помню. И для меня никогда звезда не ассоциировалась с Советским Союзом. Никогда! Для меня звезда – это все-таки было что-то такое, вот как созвездие! Звезда на небе. И одно время, чтобы Сердючку как-то уколоть, ее недруги назвали ее поющим Кремлем, – какие-то были в ту сторону шуточки: советская звезда или что-то такое… Нет, у меня всегда ассоциация была именно со звездой на небе. А в данном случае у Сердючки это было придумано перед Евровидением. И я отвечал: «Звезда, потому что, приезжая на Евровидение, тебя же не знают! Ты же локальный артист». И для того, чтобы подчеркнуть свой статус, она себе на голову надела звезду. И так подчеркнула, что до сих пор не могут забыть. И на концертах, когда такая специальная теплая атмосфера возникает, иногда бывает, что она снимает звезду. И весь зал загадывает желание.
А.Н.: Теперь желание у всех одно - да?
А.Д.: Да. Желание у всех одно. И это из некоей импровизации превратилось в какой-то, наверное, финал концерта. Но на каждом концерте – по-разному, всегда все меняется. Это такой живой организм. Очень зависит от включения публики и, конечно, от моего состояния. Потому что тяжеловато с такими переездами. Но все очень стараются.
А.Н.: «Оскорблялки» теперь стали знаменитым мемом ваших концертов. Как вы их называете – «оскорблялки»?
А.Д.: Да, эти «оскорблялки» тоже не были придуманы случайно. Это же реакция Сердючки на события, на войну. И эти «оскорблялки» – кость в горле российских пропагандистов. Почему? Потому что они ненавидят, когда над ними смеются, они это пережить не могут. И они бы очень сильно радовались, чтобы концерты отменялись. Они стараются нигде не говорить даже слово «Сердючка», потому что думают, что создают мне какую-то рекламу. Они все стараются обо мне не упоминать. Но! В то же самое время, в новогоднюю ночь, прямо на Тверской улице в Москве, почти у Кремля, играла Сердючкина песня «Ще не вмерла Україна», и люди танцевали под нее – и это все снимали на телефоны и выкладывали в соцсетях.
И на следующий день на Лубянке она у кого-то в машине включилась. Вот как будто назло делают! И это пропаганду выбешивает! Я считаюсь – ну, некрасиво хвастаться, но я похвастаюсь уже – я на первом месте среди украинских артистов, которые как враг для путинской России. Как артист, я думаю: «Боже! Хоть тут на первом месте!» Они ненавидят меня просто!
А.Н.: Американская публика тоже очень разная. У вас есть представление о том, кого бы вы хотели видеть на своих концертах во время американского тура?
А.Д.: Послушайте, я вам серьезно скажу. Я думал, наверное, иначе раньше – до момента, пока мы не поучаствовали в фильме «Spy». Это американский фильм с Джудом Лоу, Мелиссой Маккарти и Джейсоном Стейтемом. Презентация этого фильма была в нью-йоркском отеле The Plaza. И мы там выступали.
И вот там все же американцы. Я думаю, что всегда надо быть собой. Вот надо не изображать из себя кого-то другого, чтобы кому-то понравиться. И им было прикольно, что у них такого нет. Поэтому я вообще не подстраиваюсь ни к американскому зрителю, ни к музыке американской. Единственный, наверное, мой недостаток вот – незнание языка. Но в этом есть и плюс! Потому что когда ты поешь на украинском языке или бывает, что на русском – им некоторые звуки прикольно слышать. Им, мне кажется, так не нравится, когда, допустим, наши поют на английском. Вот им неинтересно! А вот когда они слышат что-то необычное – тут какая-то мама бегает и эта какая-то сумасшедшая со звездой на голове – что это такое вообще? И такое какое-то все веселое, такое все др-др-др! И самое интересное, что эти мелодии – я не знаю, почему так у меня получается – вот они везде понятные, даже если вы сыграете их на любом народном инструменте любого народа: если на китайском – будет будто китайская мелодия, на украинской бандуре – украинская музыка, на американском на банджо – тындырыдын – она им своя. Сердючкина мелодия как будто получилась интернациональная. Вот что-то в Сердючке заложено такое, которое я тоже объяснить не могу. Но она почему-то всем понятна. Ее могут любить или не любить – это второй вопрос. Но то, что заложено в ней интернациональное что-то, – это точно.
А.Н.: Что это значит сегодня – выехать всем вашим большим коллективом из Украины на концерты в Европу или Америку? Вас 24 человека, да?
А.Д.: Больше.
А.Н.: Даже больше... Выехать из Украины за границу на концерт – это что за путь? Это очень непросто, насколько я понимаю?
А.Д.: Ой-йооооооо... это такой кошмар… Вы когда сейчас сказали, у меня пронеслась эта картинка пути. Вы понимаете, если бы это хотя бы были дороги нормальные. А то, значит, надо ехать во Львов. Во Львове вы ночуете. Потом в Варшаву. В Варшаве ночуем. Потом в аэропорт, самолет. Но вот этот момент от выезда до аэропорта тебя страшно трясет по дорогам. У нас в этом автобусе нашем есть лежачие места, на которых никто даже выпивши не может лечь, потому что ты просто летаешь по всему салону, по всему автобусу. Конечно, дорога убивает.
А.Н.: И это не говоря уже о постоянной опасности обстрелов, к которым вы, видимо, привыкли, да?
А.Д.: Вы знаете, нет, не из-за этого, как раз не из-за этого. Все-таки больше из-за того, что такая теперь реальность – ты по-другому теперь никак не доберешься. И тебе надо этот путь проделать. Вот для того, чтобы открыть визу, к примеру, нужно было ехать в Варшаву, там открывать визу, потом возвращаться. То есть ты все время находишься в пути... Это... ну, ужасная история, конечно. Но в то же время я думаю: «Андрей, замолчи, пожалуйста! Ужасная история... Сейчас многим людям в 300 раз хуже! О чем ты говоришь!?» Но, конечно, это непросто. Я вспоминаю, как было раньше, когда вылет был из киевского аэропорта Борисполя, и ты думаешь, что до Америки долго лететь. Здоровым этим аэробусом 13 часов лететь, кажется, да? Я не помню точно. И мы вылетали, и некоторые там выпивали – ну, для сна. И ты просыпаешься – а за окошком уже Нью-Йорк. Но сейчас такой номер не проходит. Это очень непросто, Аня.
А.Н.: У вас был в самом начале войны выбор: Тероборона, окоп или сцена?
А.Д.: Вы знаете, такого выбора вообще не было. Тероборона – знаете, я даже не понимал, что это такое. Ну, понятное дело, я знаю, что это такое. Но вот когда ты оказываешься один в целом доме (в начале войны Андрей Данилко оказался в своем высотном доме в центре Киева единственным не уехавшим жильцом – ГА), то знаете, тут, наверное, работают правила, как при крушении самолета: помоги сначала себе, а потом помоги и ближним. Надо было разобраться и понять, где я могу быть полезнее. Опять же, я не могу об этом говорить, потому что говорить о помощи деньгами – это все время как-то стыдно. Хорошо, что вот кто-то умный придумал банковскую карточку, да? Когда ты можешь, не встречаясь с людьми, передать им деньги, потому что они находятся в какой-то такой зоне, куда они попали как в ловушку, и у них нет ни копейки там, к примеру. А у тебя есть какие-то накопления, потому что ты не транжира, ты можешь как-то помочь. Это единственный момент такой помощи, результат которой ты видишь мгновенно, когда знаешь, что конкретно надо человеку. Тот же тепловизор, да? Он нужен не послезавтра и не на следующей неделе, да? Он нужен срочно. И когда ты можешь эти вопросы решить, то я думаю: «Как хорошо, что Сердючка популярна и дала мне такую возможность заработать деньги, которыми я могу людям помочь». Поэтому, когда вы спросили, Тероборона или сцена, то, естественно, сцена. Сцена – твой фронт. Или даже не фронт, а то место, где ты можешь быть полезен. В моем случае – это мой участок.
А.Н.: Я правильно понимаю, что во время предстоящего американского тура часть заработанных денег пойдет на благотворительность, на нужды Украины?
А.Д.: Так это каждый концерт, каждый! Если он не уходит в минус. Не все же концерты плюсовые, чтобы вы просто понимали. Бывали какие-то концерты – их, слава Богу, не много – но выходили в ноль. Ну, просто люди не всегда покупают билеты. Затраты – они же никуда не деваются. И, конечно, вот в Неаполе, кажется, когда у меня была большая проблема с голосом, а организаторы концертов там купили автобусы, они как-то правильно деньги пытались распределить…. и я, конечно, мог отказаться от концерта, понимаете? Я мог бы сказать: «Ну что, давайте отменять, у меня проблема». Я же действительно не мог даже разговаривать! Но мне надо было, чтобы концерт состоялся! В его организации участвуют такое количество людей... И там одна неустойка была 70 тысяч евро. Я понимаю, какая это головная боль у людей. Значит, все! Ты выходишь на сцену. Нас так и учили. Я когда в Полтаве жил, нас в театральной студии и учили, что на сцену ты можешь не выйти, не прийти на спектакль только в одном случае: когда ты мертвый. И выступали и больные, и со сломанной рукой, и со сломанной ногой. Нет никаких отговорок.
А.Н.: Вы можете себе представить ситуацию, при которой вы бы взяли в руки оружие, автомат?
А.Д.: Конечно. Ну, вот вы сейчас говорите такие вещи… Ну, конечно, если такая необходимость была бы, то конечно, ты бы взял. Ну как по-другому? Ну как по-другому... Наверное, это такой переломный момент был, когда в 3 часа ночи мы стояли возле бомбоубежища с Димой (артист проекта «Верка Сердючка», который первые дни войны жил у Андрея Данилко – ГА), и мы слышали, что танки… ну вот эти взрывы, да? Мы же смотрим в Телеграм все время, новостийные вот эти штуки, да? И вот был первый момент, когда ты вот думаешь: ну, вот они уже находятся рядом, возле моей первой квартиры в Киеве на Политехе… И я понимаю, что, полтора часа – и они (российские войска – ГА) могут быть уже в центре, здесь. Вот такой был переломный момент внутри. Я хорошо его помню. И я думал: ну... что... ну, что сейчас делать? И, конечно, если ты понимаешь, что есть необходимость взяться за оружие, то, ну, что делать…
А.Н.: Какие-то личные откровения о человеческой природе за этот год случались с вами?
А.Д.: Да, я помню, как люди были спокойны в бомбоубежище, как они были участливы друг к другу, как они были внимательны.
И я помню, какое это убежище здоровое… оно такое здоровецкое! Я не мог даже подумать, что такие территории есть под моим домом! Очень большое. И вот когда ты уже не один в этом убежище и в целом доме, а когда уже вернулись люди и тоже в убежище сидят там с вещами…, и они предлагают картошку, допустим, потому что видят, что ты рядом сидишь, да? Мне это как-то так было, ну, неловко. И в то же время удивительно. Никакой паники, никакого детского крика… Вот как-то все были собраны, все были участливы как-то. Мне очень понравились тут наши люди. Опять же, я думаю, везде по-разному. Люди могут быть везде разные. Вот это то, что мне запало в память из хорошего. А из плохого? Я такой мальчик, я люблю всякую хронику смотреть, историю… почему-то мне очень всегда было интересно военное время… и я, глядя на кадры, когда бьют евреев во Львове, когда вот зашли фашисты… и когда местное население на улицах било евреев… я не мог поверить, что такое могут делать люди! Ну как это? Ваши соседи!? Это ваши... И думаешь: «Как время поменялось…». А ничего оно не поменялось! И ты смотришь на какие-то сюжеты, там, из России… я смотрю, и я поражаюсь этой жестокости, этой глупости, тому, что творят с людьми…. Ничего не поменялось! Как учительница может докладывать на девочку, которая нарисовала рисунок!? Я думал, что это было в то время, когда люди не были образованы, не умели читать, не знали, как пользоваться унитазом... и что вот это от отсутствия ума... А ничего не поменялось...
А.Н.: Вы в начале войны часто вспоминали своих близких друзей – писателя одессита Михаила Жванецкого и режиссера Романа Виктюка, рожденного во Львове – фразой «как хорошо, что они не дожили до сегодняшнего дня». Вы думаете, что это был бы слишком разрушительный для них опыт?
А.Д.: Да, это я так ощущал в самом начале войны. Вот к этому вашему списку я бы добавил еще близкого мне человека Армена Джигарханяна, хотя он не был украинцем, но я вспоминаю сейчас своих знакомых людей… Тот же Юрий Шатунов, вы понимаете? Юра Шатунов – я вот задумался – это же все равно нужно было бы ему выбрать какую-то сторону сейчас, а он символ времени, да? И вот как... он ушел от нас уже в это военное время, да? И он не... не остался врагом ни тем, ни другим людям. Не случилось этого. И я думаю, что вот это ведь как ужасно звучит, как вы меня цитируете, – это как-то ужасно звучит «ушли вовремя». Но, по сути, это же так. Я вообще не представляю, зная вот очень хорошо, Романа Григорьевича Виктюка… Сколько мы общались, и я не знаю, как… как он был бы в этой ситуации… А это очень сложно. Знаете, когда некоторые блогеры там умничают, рассказывают, вот они так смело размышляют, потому что этого не имеют. Вот я бы тебя послушал, когда у тебя театр, коллектив, и ты думаешь не только о себе, а еще и думаешь о людях, а что делать дальше… Очень сложный момент. Но они, видите, как они странно все ушли рядышком. Виктюк и Жванецкий совсем как-то рядышком, рядышком. И моя мама ушла как раз тоже в этот же 2020-й год… Ужасно, конечно, это все. Но давайте хорошем?
А.Н.: Я хочу вас спросить про президента Зеленского, с которым вы неплохо знакомы, насколько я понимаю. Удавалось ли вам встречаться с ним уже во время войны?
А.Д.: Ну, сейчас нет. Они возле моего дома ходили с Джонсоном. Если бы я знал, я конечно бы выскочил, кричал бы там в окно: «Володымир Олександрович!» Ну, я шучу, конечно. Но это же все рядом, возле нас, вот здесь под домом прямо. И мы, конечно, не виделись. И я наблюдаю за ним, как и все вы. Вот, в интернете смотрю, слежу…
А.Н.: Его траектория как человека вам удивительна?
А.Д.: Я всегда был в таком удивлении, что он стал президентом. Я не верил. У меня было ощущение, что это не получится. И мне сразу сначала казалось, что это очень зря – в начале там, да? И насколько поменяла война его… Но я всегда говорил, что я всегда ухожу от каких-то оценок. Я знаю лично человека, я его знаю, поэтому у меня… я нахожусь в качестве наблюдателя, честно скажу. У меня ощущение, я не буду вам врать, что я нахожусь в качестве наблюдателя: как он меняется, как это с ним происходит. Я смотрю, как он растет, как он говорит. И наша последняя встреча... Я был такой какой-то раздраженный, это были съемки, кстати, фильма «Слуга народа» – я и забыл, что я участвовал вообще в этом фильме. И что-то я так между какими-то поездками помню, что мы что-то снимали… в гримерке, я его помню в костюме. Я говорю: «Вов, ты так хорошо похудел!» Он так хорошо выглядел и какой-то был весь в себе. И мы так хорошо с ним поговорили. Я, значит, сижу на кожаном диване каком-то в растянутой футболке, снял костюм. Видимо, мне жарко было. Вот что-то эту картинку запомнил: какие-то такие семейные такие трусы на мне… я сижу, накрашенные эти глаза, мокрый; а он такой аккуратный, такой сдержанный. И что-то такой какой-то весь на нервах. И я говорю: «Вова, а ты вообще пьёшь?» Вот что я спросил (смеется – ГА). Вот тема для разговора! Он говорит: «Ты знаешь, вот я прихожу домой, вот я беру кусочек мяса и красное вино, бокал красного вина. Я про себя думаю: «Это ж надо! Вот какая выдержка у человека! Бокал красного вина!» Мне – лучше не показывать. Мне – лучше не пить вообще. Но если я выпью бокал, то кто не спрятался, я не виноват… все, тогда у меня не заканчивается. И я помню, что у меня было удивление. «Это ж, думаю, надо же вот… бокал красного, да…»
А.Н.: Я не знаю, захотите ли вы рассказать, – если захотите – спасибо, - историю про бокал не красного, видимо, вина и про ваше выступление перед Путиным…
А.Д.:Когда мы выступали на саммите двух президентов Кучма – Путин, это была жара, это был Крым. Со мной никто не здоровался из артистов старшего поколения. Но после того, как Путин и Кучма подошли к Сердючке и поблагодарили, и сказали, как мы их развеселили и как мы им подняли настроение – все артисты тут же проявили к нам большой интерес: «и какие мы молодцы, и какие мы талантливые». И нас попросили выступить второй раз вечером в атмосфере без галстуков. Но так как я уже был на правах любимца, естественно, я себя не так контролировал, допустим, как это было днем. Поэтому я себе позволил выпить. А вы же понимаете, что официанты – ну, это их работа! Они подливают, подливают, а я пью и пью. Они видят пустое, подливают еще. И я, и Инна, которая играет маму, мы, естественно, опьянели так хорошенько в порыве концерта. И вот вышел Кучма на сцену прямо и говорит мне: «Андрюха, давайте келдыкнем!» И он танцует рядом, он такой веселый… Леонид Данилович… у меня очень хорошие с ним отношения. Как-то он такой хулиганский в этом плане. И да, я Путину показал пальцем. Он стоял в метрах там в нескольких.
А.Н.: Как бы подзывая к себе?
А.Д.:Да я его таким жестом – указательным пальцем как бы подозвал к себе. Вы не понимаете… я такой! тишины! не слышал! никогда! Вот все… вот просто звенящая тишина... И у меня вот все мысли понеслись в голове – брбрбрбр – что я сказал? что я сделал? Я мгновенно протрезвел, опьянел, опять протрезвел... И когда он мне показал жестами – типа, нет, это ты ко мне подойди… и я бежал к нему… я с такой скоростью бежал... И вот у всех было ощущение… что сейчас будет? Ну вот именно у гостей этих, да? У нашего балета, у ведущих, которые стояли белого цвета – они стояли перепуганные все. И вот у меня была милая с ним такая беседа. Минуты три-пять. Мне он показался очень стеснительным, милым, аккуратным. И то, что меня очень поразило, – он мне показался уменьшенным. Вот как будто ты на экране видишь его одним, а в жизни как будто вот его уменьшили.
А.Н.: Вспоминали вы эту историю за этот год последний?
А.Д.: Я просто бывает моментами удивляюсь… Вот думаешь: «Надо же, я с ним разговаривал… вот у меня такое было... и это было недавно даже». Я думаю: «Андрей, ты же с ним разговаривал! И вы говорили, как люди!» Я стоял и с ним разговаривал… я вот в этой своей мокрой шубе, это еще звезды на голове было, тогда на голове еще была роза. Я думаю: «Я в жизни не мог подумать, что нас ожидает такое будущее, что этот человек будет таким преступником!» В жизни не мог подумать… Вот он у меня вызывал симпатию, правда. Опять же, я вам даже скажу больше – он у меня вызывал симпатию, когда он только появился. Вот когда Ельцин сказал на Новый год – я так хорошо это помню: «Я ухожу». И я почему-то, когда Ельцин сказал это, вот я никогда это никому не рассказывал… Когда Ельцин сказал: «Владимир Владимирович…», и я услышал не Путин, а Пукин! А я думаю: «Боже, какой ужас! Ну, как это может быть президент с фамилией Пукин!? Ведь будут смеяться!» И первая мысль: «Ну, наверное, что-то поменяют, букву какую-то?» И вот он мне казался таким каким-то… но, опять же, может, на контрасте с Ельциным? Ельцин плохо говорил и любил выпить и оркестрами подирижировать, и все такое. И он какой-то был понятный, а этот был такой сдержанный, скромный. Обманчивое… впечатление…
А.Н.: Но теперь, когда случилось то, что случилось, у вас есть какое-то представление о будущем? О своем собственном будущем, о будущем вообще?
А.Д.:Вы знаете, вот я человек, который в принципе – оптимист, но у меня бывают моменты, когда… я даже написал такую строчку… я писал ее Сердючке, это называется «Грустные песни о любви», поет Сердючка. Я ищу какие-то истории, которые были бы очень понятны, но последняя строчка должна быть оригинальной, которая как-то так трогает. И даже такой я себе некий тренинг делаю специально, чтоб писать. И у меня была такая одна строчка, где она поет: «Плачу бо наше майбутнє не бачу» («Плачу, потому что нашего будущего не вижу» – ГА). И она мне показалось такое страшной... И думаю: «Это я в первый раз, ну, такое сказал...». И у меня бывают моменты, когда я не понимаю, а как будет дальше? Оно будет как-то по-новому... Но как – я не знаю. Но знаю одно: если вы придете на концерт Верки Сердючки и услышите песню «Все будет хорошо», то там есть такие слова «я это знаю, знаю»… то, может, знает она?
А.Н.: Отличная точка для нашего разговора. Спасибо!
А.Д.: Вам спасибо. Вам, пожалуйста, поработать над настроением своим. Без всякого уныния. Воспринимаем это как вот определенный период или страничку нашей жизни, которую нам надо достойно пережить. И не отчаиваться. Вот я и себе это говорю! И на себе это у меня пару дней назад тоже доходило до внутренних каких-то истерик. Правда? Не отчаиваться. Встали, пошли на концерт Сердючки, потанцевали, пофоткались, потом выпили пиво. Я не знаю. В следующий день все кому-то написали, кого-то поддержали. Победим!
Форум