На работе в кабинете у меня висит увеличенная фотография. На ней две пожилые женщины с большими букетами, а сбоку высунулся толстощекий мальчик в очках. Мальчик - это я. Дело происходит в сорок шестую годовщину со дня смерти Чехова, 2 июля 1950 года в Ялте, в чеховском доме-музее. Оживленные старушки с цветами - это сестра писателя Мария Павловна и его вдова, актриса МХАТа Ольга Леонардовна Книппер-Чехова. В тот день мы с матерью пошли на экскурсию в дом-музей и неожиданно оказались в центре торжества.
Я держу эту фотографию на работе в надежде, что на студентов произведет впечатление связь времен. На меня в свое время уж точно произвело бы впечатление, если бы мой профессор показал мне дагерротип, на котором он запечатлен с Наталией Николаевной Пушкиной. Исторические дистанции примерно одинаковые.
Кстати сказать, далеко не все студенты, заглядывающие в мой кабинет, знают имя Пушкина, но имя Чехова знают. И это не перестает меня удивлять.
Лет через десять-пятнадцать после смерти Антона Павловича его младшие современники были уверены, что имя Чехова не то, что во всем мире не будет известно, а и на родине обречено на забвение. И в этом были убеждены лучшие умы эпохи.
«Я не могу второй раз прочесть Чехова», - признавался Виктор Шкловский в 1920 году.
«Какая невыразительная и тусклая головоломка. Почему они все вместе? Кто кому тайный советник?», - кипятился по поводу «Дяди Вани» Мандельштам.
Известна острая, до конца дней, неприязнь Ахматовой к Чехову.
Я не берусь разгадать загадку отталкивания поколения 1910-1920 годов от Чехова. Да и сами они, как мне кажется, не очень это понимали. Некоторые из них наивно ассоциировали писателя с тем миром, который он описывал.
В поэме Сельвинского «Улялаевщина» поток сознания типичного «чеховского» студента дан так:
Студент-путеец поймал себя на том,
Что забыл свое имя. Но вспомнил: «Б. Боев».
А с ним и этажерки, чеховский том,
Муху, раздавленную на обоях,
Абажур над лампой, сшитый женой
Из желтого шелка, чтоб было красиво.
Чехов здесь включен в им же созданную парадигму анонимного бесцельного существования, «скуки жизни», наряду с пошлыми этажерками, шелковым абажуром и мертвой мухой на грязных обоях.
Характерно для литературной эпохи двадцатых годов следующее размышление умнейшего писателя Бориса Степановича Житкова: «Чехов бытописатель, и он краткостью своей прелестен до стихотворности, но он краток потому, что читатели его отлично знают быт, о котором он пишет. Другим он непонятен и непереводим на иностранный язык. Типичные слова и поступки очень узкого по времени и персонажам фрагмента жизни. Нынешним уже непонятно, прелесть меткости утрачена для них: коротко и неясно, как иностранная шутка. Нет эпохи Александра III, нет земских врачей, чиновников, становых, гимназистов; новые слова, другие люди, и нашим детям непонятно будет вовсе наше восхищение этими краткими повестями-анекдотами, сильными, как эпиграммы».
Здесь все логично, убедительно и все оказалось неверно. Чехов понятен сегодняшним читателям, даже если они неясно представляют себе, кто такой становой, а кто статский советник, и чем земский врач отличается от неземского. Более того, Чехов стал едва ли не самым популярным русским писателем за пределами России.
Лучший «Дядя Ваня», которого мне довелось видеть, это даже не тот с прекрасными актерами Смоктуновским и Зельдиным, а фильм Луи Малля и Андре Грегори «Дядя Ваня на 42 улице». Американский и французский режиссеры поставили «Дядю Ваню» с американскими актерами в современных костюмах. Да так, что горло перехватывает от волнения. Кстати сказать, в фильм включены реальные разговоры реальных зрителей в фойе театра перед началом представления. Одна из зрительниц, индианка в сари, замечает, что ее дедушка переводил Чехова на язык бенгали еще в начале XX века.
Не успел я отвосхищаться ньюйоркским «Дядей Ваней», как на экраны вышел австралийский. Действие перенесено в Австралию, в 1918 год. И тоже очень здорово получается.
Я уже много лет преподаю русскую литературу американским студентам и давно выяснил степень переводимости русских классиков на английский язык. Наш кристальный Пушкин в переводе становится банальным. Легкий и веселый Гоголь - тяжеловесным, неостроумным. Достоевский и Толстой из-под пера хороших переводчиков выходят похожими на оригинал, но теряется ироническая интонация, свойственная этим великим писателям. И только Антон Павлович Чехов звучит по-английски так, словно он и писал на этом языке. Говорят, что то же происходит и на немецком, и на испанском, и на японском.
Тот же Шкловский где-то говорил, что поэзия - это то, что заполняет дистанцию между словами. Музыка чеховской прозы составлена из точных слов и не менее точных пауз между ними. И вот русский, американец, англичанин, австралиец заполняют эти паузы своей тоской, своей радостью, своей надеждой.
Такую универсальную стилистическую отмычку нашел к сердцам всех людей на земле русский писатель, скончавшийся в Германии сто лет назад.
