Под каким прозвищем войдет в историю двадцатый век? Видный немецкий журналист Йозеф Йоффе полагает, что он будет называться «столетием ТТТ»: Тотальная война, Тоталитаризм, Террор. Анна Ахматова писала, что не календарный, а настоящий двадцатый век начался в 1914 году. Западные историки относят начало периода «трех Т» раньше, к 1861 году, началу Гражданской войны в Северной Америке, первой войны на уничтожение, не щадившей города и мирных жителей. Если не считать авиации, вся техника массового уничтожения двух будущих мировых войн была впервые опробована в этой братоубийственной бойне: автоматическое оружие, броненосцы, подводные лодки. Именно на гражданской войне между Севером и Югом впервые применялась тактика выжженной земли и ковровые бомбардировки (артиллерийские) городов.
Закончилось ли страшное столетие раньше календарного срока? Последняя тотальная война завершилась 8 мая 1945 года, конец тоталитаризму приходится на год падения берлинской стены - 1989, но массовый террор мир видит и по сей день… 30 миллионов потеряло человечество на войнах XX века и 170 миллионов душ было загублено террористическими режимами, в первую очередь в нацистской Германии, коммунистическом Советском Союзе и Китае. Нацисты поставили смерть на конвейер, создали индустрию смерти. Сталин и Мао применяли еще более «продуктивный» метод искусственно создаваемого голода, но замечательный летописец «столетия ТТТ», смело можно сказать - великий историк нашего времени Роберт Конквест в своей книге «Размышления об истерзанном столетии» справедливо сосредотачивается на «идеологическом безумии» века. «В прошлом, - пишет он, - врага, геополитического соперника, побеждали. В XX веке идеологического врага уничтожали - в печах Освенцима или на полях смерти в Камбодже».
«Идеологи, стоявшие во главе Германии, Советского Союза и других тоталитарных режимов, - продолжает Конквест, - рассматривали государство как орудие страсти, политику - как искусство разжигать и направлять вожделения масс, то есть, нечто прямо противоположное англо-американской политической культуре XX века, ориентированной на сдержанность, умиротворение, примирение, компромисс, на то, чтобы не разжигать, а тушить пламя социальных страстей».
Благословением англо-американской политической культуры Конквест считает то, что она по природе своей деидеологизирована, сугубо прагматична. Идеологи по обе стороны Атлантики были и есть, но, слава Богу, всегда в меньшинстве. А потенциально они не менее страшны, чем Ленин, Троцкий или Розенберг. Конквест цитирует интервью очень известного и до сих пор очень влиятельного в некоторых академических кругах британского историка-марксиста Эрика Хобсбама, всю жизнь сильно симпатизировавшего коммунистическим экспериментам: «Если бы в 1934 году вы знали, что миллионы людей умирают от искусственно созданного голода на Украине и в некоторых других районах СССР, осудили бы вы тогда коммунизм?» - «Пожалуй, нет», - отвечает почтенный историк. - «Почему же?» - «Потому что, хотя новый мир рождается в великих муках, его нужно приветствовать». - «То есть, жертва 15-20 миллионов человеческих жизней оправдана?» - «Да».
Гитлеровцы культивировали кретинскую идеологию «крови и почвы», коммунисты сплошь и рядом пользовались романтической свободолюбивой риторикой начала XIX века, но Конквест предлагает читателям следующие эксперимент. Он цитирует далеко не самого оголтелого из советских писателей Илью Эренбурга, при том - Эренбурга преклонных лет, когда он скептически переоценивал опыт сталинизма. Сохраняя однако верность «чистой» марксистской идеологии, Эренбург писал: «Ни один из кулаков лично ни в чем виновен не был, но они принадлежали к классу, который был виноват во всем». «Подставьте в это высказывание, - говорит Конквест, - «еврей» вместо «кулак», «раса» вместо «класс», и вы услышите тявкающую речь Генриха Гиммлера».
В свое время левая интеллигенция на Западе навешивала на Роберта Конквеста ярлык «антикоммуниста», что должно было подорвать доверие к его скрупулезным исследованиям советской истории. Сейчас эти голоса примолкли. Советский Союз действительно оказался «империей зла», советская репрессивная система, как выяснилось, действительно была точно такой, какой ее описал Солженицын в «Архипелаге», «реально существующий социализм» действительно оказался государством как частной собственностью бюрократии, о чем предупреждал товарищей ужаснувшийся большевик Кристиан Раковский еще в 20 годы. Право, старый поэт, солдат, историк Роберт Конквест мог бы позволить себе в этой книге и поторжествовать. Но он не злорадствует и не торжествует, поскольку в отличие от «пассионарных» идеологов, он не верит, что у истории может быть конец.
Соблазн «политического рационализма», «социальной инженерии», полагает он, всегда будет смущать души людей. Всегда будет сохраняться опасность, что кто-то ради утопических бредней начнет переплавлять человеческий материал в плавильне концлагеря, чтобы создать так называемого «нового человека».
Прислушаться к голосу Роберта Конквеста стоит и в новом столетии, а не то и оно может оказаться истерзанным.