Уже целый калейдоскоп событий пронесся перед нашими глазами с тех пор, как не стало Александра Солженицына. История последних десятилетий кажется молниеносной по сравнению с недавней эпохой холодной войны, и это объяснимо, поскольку эта «война» была по своей природе балансированием и противостоянием; она была статична, и мы почти привыкли, что история и есть эта относительная неподвижность — пока одна из сторон не сделала слишком резкий ход в Афганистане.
Но эта смерть заставила нас вспомнить многое, и отзывы на нее, в основном уважительные, были самыми разными. Я хочу остановиться на одном из довольно поздних, вышедшем в журнале City из-под пера известного британского консервативного эссеиста Теодора Далримпла.
Далримпл вкратце останавливается на общеизвестной уже истине: глаза Западу и всему миру Солженицын, если настаивать на точности, не открыл. К моменту выхода «Архипелага ГУЛАГ» практически все о природе советского строя было уже известно, а пенитенциарный способ постройки идеального общества подробно разобрал в своей книге «Большой террор» британский историк Роберт Конквест.
Что было реально нового в Солженицыне, так это его беспримерное личное противостояние клонящемуся к упадку режиму, поразившее как мир, так и население самой страны, от которой становилось все труднее прятать информацию. Я бы добавил сюда не вполне очевидный для западных наблюдателей и куда более значительный эффект его первой книги, «Один день Ивана Денисовича», опубликованной массовым тиражом на закате хрущевской оттепели. «Архипелаг» читали на кухнях, раздобыв с трудом и с немалым риском; «Ивана Денисовича» читали в метро и трамваях, открыто и поголовно.
Реально заслугой Солженицына, на взгляд автора статьи, было то, что он не списывал террор на особенности личности Сталина, как это делали многие до него, а продемонстрировал его неотделимость от существа советского строя. Солженицыну удалось показать, что основы этого бесчеловечного режима заложил Ленин, и что без Ленина Сталин был бы невозможен.
Но именно здесь и пролегает, по мнению Теодора Далримпла, граница прозорливости Солженицына. Десятилетия советского строя Солженицын изображает как некий злокачественный нарост на теле российской истории — и замечу уже от себя, что роману «Раковый корпус» этот аспект придает дополнительное символическое значение. Историю до поражения этим недугом Солженицын идеализирует, изображая, к примеру, Петра Столыпина фигурой чуть ли не мессианских масштабов и упуская из виду, что при жизни он получил кличку «вешателя» за внесудебные расправы с бунтующими крестьянами. Советский террор затмил кровавые деяния царского режима и заставил многих забыть, что в России того времени многие либералы на Западе видели оплот деспотизма. Солженицын, конечно же, либералов презирал — он был русским националистом.
Именно эта его черта делает невозможным противопоставление его нынешнему российскому режиму в качестве символа духовной оппозиции, и именно она помогла этому режиму к концу жизни «приручить» кумира нашей юности с помощью нехитрого ордена — сам он, к сожалению, уже никак не был в состоянии возразить. И уж тем более ничего он не может возразить на унизительный жест правительственной партии «Единая Россия», принявшей его «идеологию» в качестве официальной.
В этом, видимо, и заключается секрет столь быстрого забвения столь недавнего властителя умов, которое отмечает Далримпл. Тот факт, что его уже не помнит молодое поколение американцев, в России спишут на образ американцев, культивируемый Кремлем. Беда в том, что сегодня и их российские сверстники плохо помнят, кто такой был Солженицын.
Человеку, претендующему на статус пророка, надо чаще смотреть вперед и реже оглядываться назад.