Как я уже однажды упоминал, испанский парламент намерен рассмотреть законопроект о предоставлении особых прав человекообразным обезьянам. Речь, конечно, идет не об избирательных правах, а о самых фундаментальных: праве на жизнь и на свободу от страданий. Такой закон в корне отличается от существующих сегодня во многих странах правил, защищающих животных от жестокости, именно тем, что речь о правах заходит впервые.
Закон, как любой юридический документ, требует точности, и поэтому покрываемые новым законопроектом виды перечислены в нем. Это горилла, орангутан, шимпанзе и бонобо — карликовый шимпанзе. Бен Крейр с досадой отмечает в журнале Slate, что из списка необъяснимо выпал пятый представитель группы, вернее, биологического семейства: гиббон.
По словам Крейра, это упущение можно если не простить, то понять. Гиббон, в отличие от своих перечисленных братьев, обойден вниманием общественного мнения и науки, он заметно меньше других высших обезьян и весит всего около 30 кг. Кроме того, он живет не на земле, а в кронах деревьев, по которым передвигается, цепляясь за них передними конечностями. Немудрено, что его очень часто принимают за мартышку.
В этом споре интересна его лингвистическая подоплека, на которую Бен Крейр не ссылается — судя по всему, он не знает испанского. В английском языке для высших и низших обезьян существует два различных слова: ape и monkey. А вот в испанском, как и в русском, они обозначаются одним словом – mono. Для испанца, как и для русского, между высшими и низшими обезьянами нет четкой лингвистической границы, из-за чего гиббон и угодил во вторую группу.
Это, кстати, видно и из того, что похожий американский законопроект, выдвинутый в этом году, не страдает подобным дефектом. Он уступает испанскому по революционности и предлагает лишь запретить опыты с использованием высших обезьян, но содержит упоминание всех пяти видов этого семейства.
Их, кстати, на самом деле шесть. Шестой — это мы с вами.
Почему, однако, следует дополнить перечень гиббоном и на этом успокоиться? Человекообразных обезьян избрали предпочтительным объектом защиты именно за их человекообразие. Гиббон, подобно другим своим собратьям, способен узнавать себя в зеркале и пользоваться орудиями, он умен. Но разве мы выбираем себе предметы сострадания по уму и развитию? И разве не сильнее возмущаемся, если боль причиняется ребенку, который, может быть, даже таблицы умножения еще не знает?
Многие из нас сегодня уже не строят свою мораль на десяти заповедях: этот кодекс стал для нас узковат. Там, к примеру, ничего не сказано о превышении скорости и неуплате налогов, а эти проблемы, помимо юридического, имеют еще и нравственный аспект.
Тем не менее большинство из нас по прежнему придерживается мнения, что человек — венец творения, даже если мы в это творение не верим. И поэтому нравственные принципы распространяются только на него.
Но мораль только тогда и мораль, когда она универсальна – одна для всех и каждого. Если мы вправе ограничить мораль собственным биологическим видом потому, что он для нас важнее, то еще более весомый аргумент — в пользу собственной семьи: стало быть, мой брат или жена для меня важнее всех посторонних, и для них действует предпочтительная мораль, что нелепо.
Из этого тупика можно попытаться выйти, распространив действие этики на все разумные существа, способные отвечать добром на добро. Но здесь, помимо замаскированной корысти, есть очередная очевидная нелепость: а как же быть с людьми с тяжелыми умственными недостатками?
Когда-то за пределами нашей морали находились рабы, и никого это не смущало. Сегодня мы вспомнили о незаслуженно забытом гиббоне. Вряд ли нам удастся на нем остановиться.