Директор российских и евразийских программ Института американского предпринимательства Леон Арон посвятил много лет изучению политического пути Бориса Николаевича Ельцина. Монография Арона «Ельцин: жизнь революционера» считается на Западе самым важным исследованием наследия первого президента России. Русская служба «Голоса Америки» попросила г-на Арона подытожить свои выводы.
Инна Озовская: Я не знаю, как вы относитесь к концепции «роль личности в истории», но я хотела бы знать: тот факт, что партийный коммунистический функционер оказался на танке и призвал народ к сопротивлению коммунистическому путчу, – это случайность? Это человек, оказавшийся случайно в нужное время в нужном месте, – или этот поступок подготовлен всей предыдущей жизнью и характером Бориса Ельцина?
Леон Арон: Мне кажется, что первые несколько глав моей книги, которые написаны именно о Свердловске, отвечают на этот вопрос. Для меня это было откровением. Потому что даже его первое секретарство в Свердловске очень отличалось от того, что происходило в других местах. Отчасти это потому, что – Урал, Сибирь, совсем другая школа, гораздо более прямая манера, гораздо менее коррумпированная. Но смотрите: потом он приезжает в Москву – и начинается то, что Лигачев назвал его «популизмом»: борьба с коррупцией, очереди, поездки в метро, поездки в автобусах и так далее.
Ну и потом – выступление в 1987 году против Горбачева. Хотя правильно говорят, что если его читать сейчас, то в общем-то там особенно ничего нет. Но люди забывают, что 2007-й год – это не 1987-й, когда еще только-только начиналось вериться, – не виделось, а вериться во что-то. И – воспрять после этого. Это совершенно явно показывало, что есть и характер, и устремления, и отвага.
И.О.: Характер и отвага – я понимаю, а устремления – какого характера?
Л.А.: А вот это было второе откровение. Вы напоминаете мне то, что я сам для себя выяснял. Пожалуй, это менее всего людям известно. Да, вот есть там такой отважный русский мужик, он за правду… А вот как бы более утонченные цели какие были? Очень интересен его рост. И очень важен его рост – который, кстати, произошел и со страной, и с Горбачевым тоже между 1987 и 1991 годом. От того, что он читал, от того, что он говорил, от того, что ему говорили и Попов, и Шмелев, и Афанасьев, и Сахаров, – от этого произошел очень серьезный рост.
Он говорит не только о том, что мы ведем приватизацию: он говорит, что мы кончаем коммунистическую диктатуру. Мы снимаем железный занавес этой реформой. Мы превращаемся в открытую страну, которая будет повернута лицом к человеку, а не к оружию массового уничтожения, и так далее, и так далее, и так далее. И потом это видно – ну, там уже начались проблемы со здоровьем, и так далее, но есть, все равно есть речи. И в 1996-м году, и в 1997-м. Есть речи, которые говорят о том, что, в общем он… Скажем так: он гораздо больше думал о том, что он делает, чем принято считать.
И.О.: А что вы думаете о таком мнении: как вы только что сказали, Ельцин по сути отменил, устранил, упразднил коммунистическую диктатуру. Но есть мнение, что он сделал олигархическую диктатуру! Как это уживается с тем, что вы только что сказали, – что он повернул страну лицом к человеку, что он хотел блага человека? Разве то, что многие в России называют не столько приватизацией, сколько «прихватизацией», укладывается в эту схему?
Л.А.: Ельцин унаследовал Россию… Я не знаю, вы помните или нет, во всяком случае я приезжал туда уже в это время, и имидж, который остался, – это мешки с картошкой на лоджиях, на балконах в центре Москвы. То есть люди готовились к голоду. Кроме того, они готовились к гражданской войне. И кроме того, они готовились к атомной войне с Украиной. Вот что выпало этому человеку: экономический кризис, политический кризис, государство разваливалось. И в таких условиях, в свое время Явлинский сказал (и, может быть, сейчас, после того, как умер Ельцин, он это повторит, но во время его «огненной» критики Ельцина он про это, конечно, не говорил): у нас одновременно идут два процесса – умирание и рождение. И вот эти два процесса и характеризуют 90-е годы. Отмирание, гниение – со всеми этими, знаете, лешими, чудовищами, которые возникают при гниении. И – нарождение нового.
Я ни в коем случае не оправдываю ошибок, которые были действительно сделаны, – от незнания, от непонимания, от равнодушия к людям, от желания сделать все быстро и так далее. Но нельзя тут, в таких вещах, абстрагироваться от контекста – контекста человеческого материала, который был унаследован от советской власти, жуткого человеческого материала, как мы сейчас начинаем понимать, так называемой «социалистической экономики», абсолютно нерациональной, убогой. И класса бюрократов, который сидел на этих невероятных богатствах и продавал их за сходную цену кому угодно.
