Двадцать первого февраля исполнилось сто лет со дня рождения Уистана Хью Одена. Помню, я когда-то гулял по улицам Оксфорда с одним тамошним профессором. Возле одного дома он остановился и сказал: «А здесь жил Джон Голсуорси – великий русский писатель». Суть шутки состояла в том, что Голсуорси с его бесконечной «Сагoй о Форсайтах» был значительно популярнее в России, чем на родине, в Англии. Об Одене тоже можно сказать «великий русский поэт», но совсем по другой причине: потому, что без Одена у нас не было бы Иосифа Бродского. (Так же, как у нас не было бы Пушкина без Байрона).
Сам по себе Оден как поэт в России доступен только тем, кто хорошо знает английский. Все переводы, которые мне приходилось видеть, никуда не годятся (за исключением одного). Хотя имя это стало известно русским читателям в середине 30-х, т.е. сразу после его триумфального литературного дебюта в Англии. В середине 50-х мне, восемнадцатилетнему, посчастливилось однажды встретиться с Борисом Леонидовичем Пастернаком, и я спросил, близок ли ему кто-нибудь из современных английских или американских поэтов. Пастернак сказал: «Говорят, что Оден, но на самом деле это не так».
Между поэзией Пастернака и поэзией Одена действительно мало общего. Бродский иногда говорил, что ранний Оден напоминает ему Заболоцкого, но и это мне кажется натяжкой. Мне, когда я читаю Одена, упорно приходит на ум другое сравнение – Пушкин. Ни у кого больше я не знаю такого естественного, непринужденного сочетания глубокого ума и словно бы беззаботной легкости, обширной образованности и любви к непристойной шутке, скрытой религиозности и ничем не ограниченного вольномыслия, серьезности чувства и постоянной веселой игривости. Ну, можно было бы еще сказать – Моцарт, но Моцарт стихов не писал. Нет, представьте себе Пушкина двадцатого века, Пушкина после Дарвина, Фрейда, Маркса. Если у вас хватит воображения такое себе представить, получите Одена.
Россией Оден особенно не интересовался. За пределами англоязычного мира он чувствовал себя дома в немецкоязычном. Последние годы жизни он постоянно жил в Австрии и умер в Вене. Помимо космопoлита Стравинского, с русскими Оден соприкоснулся, когда жил в Нью-Йорке в 40-е – 50-е годы. У него были приятельские отношения с Василием Яновским – врачом, а также хорошим эмигрантским прозаиком, автором интересных мемуаров, в том числе и об Одене. А через Яновского – с поэтом и литературоведом Юрием Иваском, по просьбе которого Оден написал предисловие к английскому изданию избранных сочинений Константина Леонтьева.
В молодости Оден считал себя беспартийным коммунистом. Как и у Орвелла, и у многих других левых интеллектуалов его поколения, прозрение началось в республиканской Испании во время гражданской войны, где Оден увидел настоящих партийных коммунистов. Как и Орвелл, он до конца не утратил веры в социалистические идеалы, но стал, пожалуй, скептичнее Орвелла по отношению к человеческой природе вообще.
Военно-бюрократический советский тоталитаризм вызывал у него презрение и отвращение. Этими чувствами пропитан его отклик на подавление брежневскими танками «пражской весны» 1968 года. Я очень вольно перевел это стихотворение (повторюсь, переводить Одена так же невозможно, как переводить Пушкина), но какое-то представление о гротеске Одена мой текст дает.
Что ожидается от Людоеда, то и делает Людоед.
Движется в сторону туалета, когда наедается, Людоед.Легко получается у Людоеда человечину переварить,
но не получается у Людоеда по-человечески говорить.Вот Людоед ходит в-боки-руки, он не боится ни черта.
Вырываются скверные звуки, но не из зада, а изо рта.
Конечно, значительно лучше Оден получился в переводе Бродского (это тот единственный случай адекватного Одена на русском, о котором я говорил). История этого перевода такова. В 1994 году Бродский посмотрел английский фильм «Четыре свадьбы и похороны», где в одной из сцен, на похоронах, читают полушутливую-полутрагическую эпитафию Одена. Бродский прозой перевел стихи в кинозале своей русской спутнице. То, что пришлось пересказывать любимого поэта прозой, его огорчило, и, чтобы избавиться от неприятного осадка, он уже дома сделал стихотворный перевод.
Часы останови, забудь про телефон,
и бобику дай кость, чтобы не тявкал он.
Накрой чехлом рояль. Под барабана дробь
и всхлипыванья пусть теперь выносят гроб!Пускай аэроплан, свой объясняя вой,
начертит в небесах «Он мертв» над головой.
Пусть лебедь в бабочку из крепа спрячет грусть.
Регулировщики в перчатках черных пусть.Он был мой Cевер, Юг, мой Запад, мой Bосток,
мой шестидневный труд, мой выходной восторг,
слова и их мотив, местоимений сплав.
Любви, считал я, нет конца. Я был неправ.Созвездья погаси, и больше не смотри
вверх. Упакуй луну и солнце разбери,
слей в чашку океан, лес чисто подмети.
Отныне ничего в них больше не найти.
