Линки доступности

Памяти Владимира Высоцкого


«Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому краю
Я коней своих нагайкою стегаю, - погоняю,
Что-то воздуху мне мало, ветер пью, туман глотаю,
Чую, с гибельным восторгом – пропадаю, пропадаю!

Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!
Вы тугую не слушайте плеть!
Но что-то кони мне попались привередливые,
И дожить не успел, мне допеть не успеть!

Я коней напою,
Я куплет допою, -
Хоть мгновенье ещё постою на краю!..

Сгину я, меня пушинкой ураган сметет с ладони,
И в санях меня галопом повлекут по снегу утром.
Вы на шаг неторопливый перейдите, мои кони!
Хоть немного, но продлите путь к последнему приюту!».

Четверть века назад, 25 июля 1980 года, умер Владимир Высоцкий. Весть о его смерти застала меня в Вермонте, в Летней русской школе при Норвичском университете. Поначалу я отказывался верить: не может быть, в 42 года, в расцвете сил и таланта… Поверил, когда мне позвонили из Вашингтона, из русской редакции «Голоса Америки», сотрудником которой я тогда еще не был. Людмила Оболенская попросила меня сказать несколько слов о Высоцком, а затем и о других выдающихся поэтах-певцах, которые так много сделали для духовного раскрепощения своих сограждан во второй половине прошлого века.

Много воды утекло с тех пор, но о Владимире Высоцком продолжают говорить, вспоминать, размышлять, продолжают дивиться секрету его невероятной, никем не санкционированной популярности. Вот как вспоминает о нем в книге «Рассказы старого трепача» главный режиссер московского Театра на Таганке Юрий Петрович Любимов:

«Наверное, когда-нибудь будет изобретен прибор и, слушая песни Высоцкого, ученые найдут то, что было в этом надорванном хрипатом голосе, который кричал на всю страну и все-таки докричался до сердец, до миллионов сердец. Почему такая феноменальная любовь и популярность? Мне понятно, почему. Потому что он пел про то, про что официальная поэзия не смела петь. Он открыл на обзор своим соотечественникам целый пласт, как плуг землю, когда вспахивает, он распахал и показал, как Гоголь про Пушкина сказал: «зарифмовал всю Россию» – а он открыл, он снял этот лак официальности. Лак официальности, покрыто все лаком, зализано, а он все это открыл на обозрение. У него же неисчислимое количество тем, он пел про все, про все боли, про все радости, он смеялся над глупостью, он был неукротим и гневен по поводу безобразий, которые творятся. И он так сумел подслушивать народные выражения, слова! У него прекрасный народный язык, удивительный. И поэтому Москва его так хоронила, как национального героя».

В этих словах Юрия Любимова: «Москва его хоронила как национального героя» нет ни капли преувеличения. Но вот что поразительно: народное прощание с замечательным актером и поэтом, кумиром миллионов советских людей, не фиксировала ни одна советская теле- или кинокамера! Это событие было бы навсегда потеряно для истории, если бы не молодой корреспондент датского телевидения Сэм Рахлин, который приехал на Таганскую площадь со своей съемочной группой и вскоре создал талантливый и волнующий документальный фильм о Владимире Высоцком. Вот как вспоминает об этом дне Сэм Рахлин:

Сэм Рахлин:
Вдруг прогремело по городу, что умер Высоцкий. Правда, ни в газетах, ни по радио, ни по телевидению ничего об этом не было. Ни некрологов. Ни статей. Маленькая заметка только в «Вечерней Москве». Но, тем не менее, вся Москва узнала – мгновенно! – что умер Высоцкий!

«Голос Америки»:
И как вы об этом узнали? Тоже от кого-то услышали?

Сэм Рахлин:
Я услышал от друзей. У меня было много знакомых на Таганке. Я решил воспользоваться этим событием. У меня была старая мечта – сделать материал об отношении России к своим поэтам. И одна женщина, одна моя знакомая, мне сказала: «Сходи туда, на Таганскую площадь, там похороны, и ты увидишь». И я решил в тот день пойти туда с камерой, с оператором, звукооператором… Мы втроем пошли туда. У меня была советская команда. И я был в шоке, когда мы дошли. Я думал, ну, дойдем, и будет там толпа людей, но мы с камерой проберемся до театра. Но там было все запружено людьми. Вся огромная площадь. Где только могли стоять люди, везде стояли люди. Там была масса людей. Я думаю, что около ста тысяч. Пройти было очень-очень трудно. Но мы все-таки добрались до входа в театр. Там играли музыку Альбинони через динамики на всю площадь. И во всех окнах были люди. Во всех. Там напротив метро жилые дома. На крышах… везде-везде-везде были люди. И конная милиция. И когда я некоторое время спустя пришел на интервью к Юрию Петровичу Любимову в театр, он мне рассказал, что театр забросали письмами и телеграммами со всей страны и люди просили, чтобы он подтвердил: на самом ли деле было то, что они слышали по «Голосу Америки», что Высоцкий умер. Но они этому не поверили, потому что нигде в советской печати этого не видели, и просили, чтобы Любимов и сотрудники театра подтвердили, что это на самом деле так.

«Голос Америки»:
Вы были аккредитованным корреспондентом, и поэтому никаких препятствий Вам не чинили, когда Вы снимали этот фильм?

Сэм Рахлин:
Нет, чинили. Чинили. Потому что мы так бросались в глаза, будучи единственной съемочной группой, что за нами сзади поставили каких-то там людей… Когда вынесли гроб, и шествие уехало с гробом с площади, люди остались на площади, и мы, естественно, тоже остались. Мы снимали, разговаривали, я брал интервью, и тут нас забрали. Там был такой милицейский автобус, и меня со съемочной группой забрали и держали там и допрашивали: почему мы там находимся, и что мы делали, и кто мы такие. И минут пятнадцать-двадцать нас там держали. Но у меня, естественно, была с собой моя аккредитация, удостоверение. И меня отпустили без всяких последствий».

«Чуть помедленнее кони, чуть помедленнее!
Не указчики вам кнут и плеть.
Но что-то кони мне попались привередливые.
И дожить я не смог, мне допеть не успеть.

Я коней напою.
Я куплет допою,
Хоть мгновенье ещё постою на краю!..».

«Он не мог, когда тишина» – так называется фрагмент неопубликованных воспоминаний главного художника Театра на Таганке Давида Боровского:

«О друзьях Володи достаточно много рассказано легенд, правд и неправд.

Так бывает всегда.

К дружбе он, действительно, относился свято. И в эти дни, когда он особенно с нами, я хочу вспомнить о его самом близком друге последних лет, во многом изменившем его жизнь. Друге, без которого он, я убежден в этом, ушел бы из жизни намного раньше.

Друг этот был принцем, и звали его Гамлет. Года за два до их личного знакомства Володя, мечтая о знаменитом датчанине, дергал Любимова, мол, давайте, шеф, поставьте. Познакомьте.

И видимо, в этом было не только чисто актерское, скорей предчувствие, знак судьбы.

Наконец, в 70-м они встретились, и все оказалось не таким простым. Долго присматривались друг к другу, подчас не понимая и слов, и поступков друг друга.

Слова, слова...

Пришло время, они сблизились, а с годами стали как бы одним существом.

И длилось это почти десять лет.

А вообще-то Володя рвался к свободе. К полной свободе.

А свобода таит в себе столько соблазнительных опасностей, но деться из театра (актерская служба связывала) в открытое море свободы означало для него, прежде всего, расстаться с Гамлетом, оставить друга, а подружились-то они навсегда, как говорят – до гробовой доски.

Так и случилось.

Сколько раз Владимир возвращался из таких далеких стран и таких «переделок». А все только потому, чтобы не подвести Принца.

И не подвел ни разу.

Нет, был случай.

В польском городе Познань в мае 80-го Гамлет не вышел на подмостки, не прислонился к дверному косяку. Володя заболел в Париже… И прилетел только в Варшаву, где его ждали друзья и особенно – Даниэль Ольбрыхский. Казалось, играть он совсем не сможет. Был без сил, еле разговаривал.

Но играл и играл замечательно. Зал, аплодируя, встал.

Потом, после спектакля, ему Даниэль говорил: «Володя, в Польше зрители не встают. Поверь мне, не встают, понимаешь? Не встают все вместе».

Владимир приходил в себя, а Даниэль (тоже, между прочим, игравший Гамлета) был счастлив за успех друга.

Никто тогда не мог знать, что жить ему осталось совсем немного. Когда случалось Володе играть Гамлета, преодолевая болезни и усталость, это были потрясающие и великие спектакли. Так было в Марселе, в 77 году, и так он играл в Москве свой последний спектакль за несколько дней до смерти.

Принц уже ничего не мог сделать для друга. И ушли они вместе. Там, в глубине, сползая у белой кирпичной стены.

Правда, тишина, о которой знал Гамлет, так и не наступила.

Володя поет.

Он не может, когда тишина».

«Мы успели – в гости к Богу не бывает опозданий,
Так что ж там ангелы поют такими злыми голосами?
Или это колокольчик весь зашелся от рыданий,
Или я кричу коням, чтобы не несли так быстро сани?

Чуть помедленнее кони, чуть помедленнее!
Умоляю вас вскачь не лететь!
Но что-то кони мне достались привередливые.
Коль дожить не успел, так хотя бы допеть!

Я коней напою,
Я куплет допою, -
Хоть мгновенье еще постою на краю!..».

Своими воспоминаниями о Владимире Высоцком поделился с нами его товарищ по сцене Вениамин Смехов:

«То, что во Франции, то, что в Америке, то, что в других странах, где он бывал, откликались люди и собиралось множество слушателей, все это делалось вопреки, против правил советского государства. Советское государство, кстати сказать, не сумело очень быстро приспособиться к нему, и разрешение пришло на Высоцкого по-настоящему только через восемь лет после его смерти. Чего эти крупные ребята из ЦК боялись Высоцкого в течение восьми лет после его смерти?! В 88 году, когда Володе исполнилось бы пятьдесят лет, к этому его юбилею посмертному страна подготовилась, как полагается при Советах: в Лужниках, в огромном зале, оставили на этот вечер сколько-то мест для нормальных людей, для единиц из миллионов любителей Высоцкого – для них оставили какие-то крохи, все остальное позабирали себе власть имущие – цековцы там, кагебешники, мидовцы и прочие. Но мы делали этот концерт, ориентируясь на Высоцкого, который нас оттуда, с неба, может услышать, и надеялись, что услышит, и мы стояли на сцене, его товарищи, тогдашний комплект друзей, таганцев, любимовцев – Боровский, Никита Высоцкий, Коля Губенко, Валерий Золотухин, Алла Демидова, Леня Филатов… И мы исполняли… Но это не главное. Главное, что было противно, что государство себе присвоило Высоцкого и очень поспешно назначило его лауреатом Государственной премии, хотя он их об этом, конечно же, не просил. Думаю, что прав был Булат Шалвович Окуджава, с которым 25 июля 1992 года мы на русском радио в Нью-Йорке вместе вспоминали Володю, а Булат говорил спокойно и горестно, что слава не является ориентиром и не радует ни до смерти, ни после. А радует только то, что сам человек для себя представляет. Как он сам себя оценивает. Как у Пушкина: «С меня довольно сего сознанья». Высоцкий хорошо знал себе цену. Но, как Булат Окуджава, не придавал себе особого значения. И то, что сегодня его называют великим, гениальным, это не трогает его вихров, это оставляет его спокойным, как в нашей памяти, так и на небесах. Спасибо ему за то, что он нас многому научил и продолжает.

«Рвусь из всех сил, из всех сухожилий.
Но сегодня опять, как вчера.
Обложили меня, обложили
Гонят весело на номера.
Из-за елей хлопочут двустволки.
Там охотники прячутся в тень.
На снегу кувыркаются волки,
Превратившись в живую мишень.

Идет охота на волков, идет охота.
На серых хищников матерых и щенков.
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты.
Кровь на снегу, и пятна красные флажков.

Не на равных играют с волками
Егеря. Но не дрогнет рука.
Оградив нам свободу флажками,
Бьют уверенно – наверняка.
Волк не может нарушить традиций.
Видно, в детстве слепые щенки,
Мы, волчата, сосали волчицу
И всосали – нельзя за флажки!

Идет охота на волков, идет охота.
На серых хищников – матерых и щенков.
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты.
Кровь на снегу, и пятна красные флажков.

Наши ноги и челюсти быстры.
Почему же, вожак, дай ответ –
Мы затравленно мчимся на выстрел
И не пробуем через запрет?
Волк не может, не должен иначе.
Вот кончается время мое.
Тот, которому я предназначен.
Улыбнулся и поднял ружье.

Идет охота на волков, идет охота.
На серых хищников матерых и щенков.
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты.
Кровь на снегу, и пятна красные флажков.

Я из повиновения вышел –
За флажки, жажда жизни сильней,
Только сзади я радостно слышал
Удивленные крики людей.
Рвусь из сил, изо всех сухожилий,
Но сегодня не так, как вчера.
Обложили меня, обложили,
Но остались ни с чем егеря.

Идёт охота на волков, идёт охота.
На серых хищников – матерых и щенков.
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты.
Кровь на снегу, и пятна красные флажков».

XS
SM
MD
LG