Русская поэзия молода, но американская еще моложе. Первым звуком новорожденной русской поэзии стал первый звук ломоносовской Хотинской оды («Восторг внезапный дух пленил…»). Этот звук был исторгнут в 1739 году. А голос американской поэзии впервые зазвучал на 116 лет позже. В 1855 году вышла книжечка под названием «Листья травы», в соответствующей зеленой обложке. Первая строка в ней была такая: «Праздную себя, себя пою…».
Нет, конечно, всевозможных стихов до автора «Листьев травы» Уолта Уитмена в Америке было написано множество, в том числе и хороших, и даже замечательных. Эдгар Аллан По десятью годами раньше опубликовал книгу, где среди других талантливых стихотворений был и классический «Ворон», который вскоре был переведен – и многократно – на все европейские языки. Но в том-то и дело, что на европейские. По так пришелся по душе Бодлеру и русским символистам, потому что был понятен, соприроден им как завершитель старой романтической традиции и зачинатель новой волны романтизма, которую потом назвали «символизмом». Не то Уитмен. Ничего подобного ни в Европе, да и нигде в мире не было.
Можно, конечно, выводить поэзию Уитмена прямо из библейских псалмов, а то и из древнеиндийсских гимнов, как это делали некоторые критики, но это верно с одной очень важной поправкой. Псалмы были услышаны в бруклинской приходской церкви в минувшее воскресенье. Гимны прочитаны в дешевом издании для жадных до знаний самоучек. Скорее всего, в популярном переложении читал молодой Уолт и Гомера, чьи отголоски тоже слышатся в его стихах.
Пушкин цитировал (со слов Дельвига) английского романтика Кольриджа, говорившего, что «цель поэзии – поэзия». Фраза, что говорить, красивая, но на самом деле цель поэзии – расширение сферы человеческих переживаний. Поэт путем новаторского использования обычной речи заставляет нас испытать незнакомые чувства, пережить то, чего мы прежде не замечали. Так расширяется индивидуальная сфера нашей человечности. Такова воспитательная функция поэзии – воспитание чувств, сентиментальное воспитание. Не надо посмеиваться над старомодным Карамзиным, когда он пишет, что поэт воспитывает «тонкие чувства». Мы слишком хорошо знаем, к чему приводит грубость, неделикатность и прочее свинство «толстых чувств».
Уитмен одним махом необычайно расширил сентиментальное поле поэзии. Недаром он жил в тот период, когда его страна стремительно осваивала весь континент – от океана до океана. Обычно его хвалят в первую очередь за то, что он певец демократии. Это верно, он нашел лиризм в суетном, вульгарном, но незаменимом политическом процессе. Но мне интереснее две другие лирические территории, открытые и освоенные Уитменом, – индустриальный мир и биология человека.
Индустриальный мир – не в том смысле, что Уитмен воспевает фабрики и железные дороги, а в том, что он лирик нового мироощущения – эпохи коллективного труда и коллективного житья огромных человеческих масс, эпохи, открывшей для каждого индивидуума огромные пространства, по сути дела, всю планету. Наиболее адекватным средством выражения этой эпохи стало орудие массовой информации – газета. Уитмен был профессиональным газетчиком, и он открыл, что некоторая доля газетной сенсационности не противопоказана лирическому тексту, а уж точный, все подмечающий репортерский взгляд идет ему весьма на пользу.
В «Песне о себе» можно найти сплав псалма и уличной хроники:
Самоубийца распростерт на окровавленном полу спальни.
Я осматриваю труп с волосами, слипшимися от крови, и отмечаю, куда упал пистолет.
Уитмен продолжает:
Захлопывается занавеска фургона – внутри человек, его везут в больницу.
Встреча врагов, внезапная брань, удары, паденье.
Возбужденная толпа, полицейский с кокардой, перед ним расступаются, быстро пропуская в середину.
Неподвижный булыжник, получает и посылает назад столько эха –
Такое кряхтенье объевшихся или полуголодных, свалившихся от солнечного удара или в припадке падучей,
Такие вскрики женщин от внезапно начавшихся схваток, им надо спешить домой и рожать детей,
Такие живые и погребенные слова всегда вибрируют здесь, такой вой, сдерживаемый приличием,
Задерживают уголовников, оскорбляют, делают непристойные предложения, их принимают, их отвергают кривящимися губами…
Только через десять лет после Уитмена так описывать современный мегалополис будет автор «Преступления и наказания», а потом Маяковский, главный последователь Уитмена в русской поэзии, а потом и Пастернак. Ведь начало прочитанного мною отрывка очень напоминает «Милиция, улица, лица мелькали в свету фонаря…».
Второй, с точки зрения предшествующей эстетики, столь же «непоэтичный» источник вдохновения Уитмена – это органика материального мира. В поэтическом мире Уитмена жизнь – понятие не метафизическое, а биологическое. Он расхваливает ее на все лады. В ней нет ничего дурного. Все у него прекрасно – и выпуклые животы молодых пловцов, и ароматы подмышек, и совокупление женщины и мужчины, и гомосексуальные объятия, и мастурбация. Уитмен в середине позапрошлого века пишет так, словно он не нарушает табу, а не знает о их существовании.
Я сказал, что для него все хорошо в жизни, но я хочу себя поправить. В смерти для него тоже нет ничего дурного. Жизнь, смерть, расцвет, распад – все ему в радость.
«Листья травы» появились за четыре года до «Происхождения видов» Дарвина, но идеи эволюции, биологического родства всего сущего уже носились в воздухе.
Тот же Пастернак писал, что жизнь – «только растворение нас самих во всех других». Вот это и есть основная тема «Песни о себе». Уитмен радуется открытию: границы между мной и другими людьми, мужчинами и женщинами, живыми и давно умершими, а также между мной и животными, и деревьями, и травой, и камнями, и космосом нет.
Уолт Уитмен, космос, Манхэттена сын,
Мясистый, взволнованный, чувственный, едящий, пьющий и размножающийся,
Не сентиментальничающий, не ставящий себя ни над мужчинами и женщинами, ни в стороне от них,
Его скромность не превосходит его нескромность.
Описав себя таким образом, Уитмен в следующей строке взревывает:
Вывинтите замки из дверей!
Да и двери свинтите с косяков!
Английское слово для обозначения дверного косяка – jamb – случайно напоминает название самого распространенного в английской, как и в русской, поэзии XIX века регулярного стихотворного размера – ямб. Как видим, Уитмену не нужны ни дверные косяки, ни регулярные размеры и рифмы.
Празднуя нынче 150-летие «Листьев травы», американские критики и поэты особенно напирали на то, что Уитмен учредил свободный стих как главную стиховую форму в американской поэзии. И за это-де ему большое спасибо. Тут они все, по-моему, ошибаются. В поэзии нет предпочтительной формы или содержания. Не держится она и на балансе формы и содержания. Поэтическое творчество потому так всегда индивидуально (с точки зрения поэта) и разнообразно (для читателя), что оно регулируется принципом компенсации. Текст создается природной силой воображения, интеллектуальным величием замысла и мастерством словесной игры. В подавляющем большинстве стихов проявляется вялое воображение, пошлая мысль и слабое владение словом. У больших мастеров все три компонента сильны, но большие мастера также знают, что нельзя заигрывать мысль или чересчур сдерживать мыслью воображение. То одно, то другое должно отступать на задний план.
Особенность Уитмена состояла в гениальной силе воображения. У подавляющего большинства его формальных последователей нет и сотой доли имагинативной энергии этого поэта. Загнать текст Уитмена в пятистопный ямб можно, но, к счастью, Уитмен этого не сделал.