«Солженицын очень большой писатель. От него зависит, станет ли он великим писателем. Но тайна, секретность вокруг него… поможет ему сделаться великим писателем», – эти слова Вениамина Каверина датированы ноябрем 1966 года. Сказаны они были на закрытом заседании Московской писательской организации; по-видимому, слушатели оценили мысль автора «Двух капитанов»: строчкой ниже в стенограмме отмечается «оживление в зале».
В повестке дня значился один вопрос: обсуждение «Ракового корпуса». Обсуждалась, разумеется, рукопись. В те времена так и не увидевшая света в СССР. Точнее – увидевшая его лишь 24 года спустя. В другую историческую эпоху.
Автор ненапечатанного романа уже обладал европейской известностью. За плечами у сорокасемилетнего писателя был сенсационный, общенародный успех «Ивана Денисовича», «Матренина двора», «Случая на станции Кречетовка». Еще больше ждало его впереди – парижское издание «Архипелага Гулага», Нобелевская премия, новый арест, изгнание, «Ленин в Цюрихе», «Красное колесо»… Долгие годы в Вермонте и, наконец, триумфальное возвращение на родину.
Прижизненный классик, Солженицын и после смерти остается предметом острых дискуссий, относящихся и к его литературному стилю, и еще больше – к его политическим воззрениям. Своим мнением о Солженицыне-писателе и мыслителе с Русской службой «Голоса Америки» поделился историк Александр Янов.
Алексей Пименов: Александр Львович, на днях премьер-министр России Владимир Путин говорил о необходимости пропагандировать творчество Солженицына. Как бы вы прокомментировали это заявление?
Александр Янов: С одной стороны, это, конечно, парадокс. А с другой – ведь сегодня поднимают на щит и Ивана Ильина: и архив его выписывают, и останки его привозят в Россию для перезахоронения. Дело в том, что Солженицын, автор «Красного колеса», оказался – в результате, в исходе своих многочисленных отречений – проповедником православной монархии.
А.П.: Александр Львович, давайте обратимся к началу этого долгого пути. Когда вы впервые прочли Солженицына? Вместе со страной?
А.Я.: Конечно.
А.П.: И с тех пор вы многократно читали его, перечитывали, изучали – и подвергали критике. Часто ли менялась ваша оценка творчества Солженицына за эти годы?
А.Я.: Конечно, менялась, и очень существенно. Думаю, что Солженицын останется в русской истории как фигура двойственная: тогда, в начале шестидесятых, он был для всех нас символом того, на что мы сами были неспособны. Он бросил вызов системе – всей системе чекистского контроля. И вот это время как раз и дало расцвет его литературного таланта. «Иван Денисович», «Матренин двор» – как и многие другие, я принял все это, как знамение Божие. Вот, говорили мы себе, сохранилась классическая русская литература – и вынесла приговор этой бесчеловечной системе. Таково было мое отношение к Солженицыну – до тех пор, пока не появилось его письмо к вождям СССР.
А.П.: Что в этом письме пришлось вам не по душе?
А.Я.: Прежде всего – мысль о том, что авторитаризм, так сказать, сужден России. Дескать, такая уж это страна, неприспособленная к демократии. Да и кто, собственно говоря, сказал, что демократия – это хорошо? Это, дескать, тоже еще большой вопрос. А вскоре, уже в середине семидесятых – в сборнике «Из-под глыб» – он уже прямо скажет, что демократия – это очень плохо. Посмотрите, дескать, как они задыхаются. Свободы у них сколько угодно – а в какое ничтожество они при этом впали. Но для меня это умонастроение Солженицына было очевидно еще с начала семидесятых, с письма вождям.
А.П.: Не могли бы вы сформулировать точнее, что именно?
А.Я.: Да вот именно то, что, по убеждению Солженицына, авторитаризм – это судьба России. И что о разных там плюралистах надо забыть, что это все – образованщина, что все они нерусские, русской истории не знают и говорят чепуху. Подразумевалось, что сам-то он ее знает. Ну, как он ее знает – это обнаружилось в «Красном колесе». Точнее – стало ясно, что он живет идеями реакционной эмиграции, то есть, скажем, идеями Ильина, а не идеями Федотова. Иными словами, что национальная диктатура – а это главная идея Ильина – вот в чем, с его точки зрения, спасение России. А демократия – это для России бедствие.
А.П.: Можно ли утверждать, что на протяжении своей творческой жизни Солженицын отстаивал, в общем, одну и ту же систему взглядов – с различной степенью откровенности?
А.Я.: Конечно, нет. В тридцатые годы, задумывая свою многотомную эпопею, он был антимонархистом. Позднее, уже в лагере, он сделался антисталинистом – и думаю, что этот период оказался самым плодотворным для него. Потом он пошел дальше и стал антиленинистом. Однако на этом серия отречений не закончилась: постепенно Солженицын разочаровался и в Западе, и в либерализме, и в свободе, придя к выводу, что России свобода не нужна, а нужна православная монархия.
А.П.: Когда-то в СССР Солженицын воспринимался как совершенно уникальная фигура: он отличался и от либеральных диссидентов, и, разумеется, от официальных идеологов. Как вы полагаете, существовали ли в тогдашней российской культуре близкие ему течения?
А.Я.: Разумеется, существовали. К примеру, журнал «Вече». Да и «Молодая гвардия». Впрочем, тогда это его не свихнуло. Лишь позднее, когда на него обрушилась гигантская масса эмигрантской литературы, так сказать, ильинского направления, ему показалось, что черный вихрь идет с Запада, и что в России действует его «пятая колонна», т.е. либералы. И характерно, что Солженицын-романист на каждом шагу противоречил Солженицыну-пропагандисту.
А.П.: В чем вы видите эти противоречия?
А.Я.: Солженицын прекрасно понимал, что такое Николай Второй, что такое генеральный штаб, что такое православная монархия. Омут – вот как он называет все это в «Августе четырнадцатого». А что бросает в лицо генералитету полковник Воротынцев – его герой, его alter ego? Мы не умеем водить армию выше полка! Ведь это же приговор – Солженицына-романиста Солженицыну-пропагандисту. И подобные противоречия – буквально в каждом эпизоде. Конечно, он пытался сохранить объективность, но противоречий не скрыть…
А.П.: Это подводит меня к одному из самых острых вопросов, касающихся творчества Солженицына, о книге «Двести лет вместе», вызвавшей весьма резкие и нелицеприятные дискуссии. Как, на ваш взгляд, сам писатель понимал ее сверхзадачу?
А.Я.: Думаю, что он не сумел справиться с последствиями своей всемирной славы, вообразив себя арбитром, отвечающим на самые последние вопросы. Дескать, вот мыслители и в России, и на Западе бились-бились – а он сейчас ответит. Причем оснований так думать у него не было ни малейших. Вот самый простой пример: как он трактует еврейские погромы. С одной стороны, он, конечно, их осуждает. И даже подчеркивает, что и начальство, и православная иерархия не воспрепятствовали тому, что погромщики несли хоругви. Обвиняет он и самодержавие – в том, что власти не сумели поставить людей, способных навести порядок. Но в равной степени вина падает, по его мнению, и на еврейскую молодежь, на отряды сопротивления.
И выходит, что были, так сказать, две высокие договаривающиеся стороны, и обе виноваты. Одна – в том, что не сумела предотвратить стихийный взрыв крестьянских и городских масс, а другая – в том, что сопротивлялась. А ведь в действительности тут было такое же равенство, как между заключенными и охраной тюрьмы! А он уверен, что решил проблему: нечего было сопротивляться! Но, разумеется, позиция Солженицына не устроила ни тех, кто, подобно Кожинову, считал погромы оправданными, ни тех, кто сочувствует их жертвам.
А.П.: Что из наследия Солженицына выберут, на ваш взгляд, читатели в сегодняшней России?
А.Я.: О, это очень сложная ситуация. Я надеюсь, что останутся такие вещи, как «Иван Денисович» и «Матренин двор», – это подлинное возрождение классической русской литературы. Да и трудно мне представить, чтобы кто-нибудь осилил «Красное колесо». Тогда уж надо идти к первоисточникам этой идеологии – к Ильину. Немаловажно и другое: такие люди, как Зюганов и Проханов, не простят Солженицыну антисталинизма, а другие – проповеди православной монархии, которую он сам же и обличил.
А.П.: Иными словами, на ваш взгляд, Солженицын так и останется в русской истории как двойственная, амбивалентная фигура?
А.Я.: Да. И одновременно – как далекое, светлое воспоминание. Как первооткрыватель в литературе. Как проблеск чести и славы.
Интервью с первым издателем произведений Солженицына за рубежом Никитой Струве читайте здесь.
