В Санкт-Петербурге проходит Десятый международный книжный салон. Среди его участников – писатель, публицист, сценарист и драматург Денис Драгунский, который будет представлять здесь свою новую книгу.
В перерыве между мероприятиями в рамках книжного салона Денис Драгунский ответил на вопросы корреспондента Русской службы «Голоса Америки».
Анна Плотникова: Основательница издательства «Ардис» Эллендея Проффер во время недавнего визита в Санкт-Петербург сказала: «…сегодняшние российские писатели не очень известны за границей. Переводят лишь некоторых, но не потому, что их книги плохого качества, а из-за того, что они, скорее, национальные писатели, а не международные». Считаете ли вы, что в России есть писатели мирового уровня?
Денис Драгунский: Об уровне писателя можно судить после его смерти. Что же касается авторов, о которых говорят, что они достигли «мирового уровня», то, как правило, это происходит случайно. Мы знаем большое количество случаев, когда писатели (не хочу сейчас называть их имена), которых я лично считаю посредственными, что называется «на тройку с плюсом», становятся мировыми писателями, их все читают, покупают, издают. И я совершенно убежден, что где-нибудь в Китае, Индии, в арабском мире, или в Африке существуют великие писатели, которых мы просто не знаем. Возможно даже, такие есть в Латинской Америке, хотя латиноамериканская литература в какой-то момент была очень популярна.
Вообще, мне очень странно слышать фразу о делении писателей на «мировых» и «национальных». Ведь насколько мы знаем, все мировые писатели бывают настырно национальными. Как, например, Фолкнер, или немецкие писатели Зигфрид Ленц, Генрих Белль, Гюнтер Грасс, как замечательные авторы Латинской Америки, или как серб Милорад Павич и так далее. Все эти писатели внедрены в свою деревню, в свой городок, в свои жизненные реалии, однако их читают во всем мире.
Так что, очевидно, речь идет не об этом, а о том, что те или иные писатели не затронули какие-то струны в душах читателей, которые поэтому не смогли их оценить. То есть, в их книгах не хватает страсти, эмоций, и, может быть, не хватает мысли.
Поэтому я могу согласиться с Эллендеей Проффер в том, что книги, которые сейчас пишутся в нашей стране, очевидно, недостаточно умны и недостаточно страстны! И это делает их малоинтересными для других людей, кроме родственников со стороны жены. Потому что в нашей стране популярны по-настоящему только книги авторов всяких «ужастиков», «целовалок-убивалок» и некоторых детективов. И часто книги, которые получают престижные литературные премии, популярны только в узком кругу экспертов. Хотя бывают, конечно, приятные исключения. Но если книга неинтересна, виноват писатель, а не читатель. Будет интересно – он будет читать.
А.П.: Если продолжить цитировать Эллендею Проффер, то еще она сказала, что сейчас в России «…есть огромный фактический материал от 90-х годов до сегодняшнего дня, который ждет больших писателей, так Бальзак или Золя, чтобы описать это в своих романах».
Д.Д.: Ну, может быть, и ждет. Но тогда я могу сказать, что современная Америка, где был импичмент Никсона, где была история с Биллом Клинтоном и Моникой Левински, где избрали президентом афроамериканца Обаму, и где сейчас идет столкновение кланов Клинтонов и Бушей, – ждет своего Драйзера, Роберта Пенна Уоррена или Синклера Льюиса.
Материал, накопленный в России в 90-е годы очень интересен, но не обязательно считать, что она ждет своих Бальзака или Золя. Здесь я не согласен с Эллендеей Проффер, хотя очень уважаю за ее культурную деятельность.
А.П.: Вы упомянули Уильяма Фолкнера. Известно, что в послевоенное время в Советском Союзе была очень популярна американская литература и, в частности, драматургия. В домах интеллигенции считалось хорошим тоном иметь застекленную фотографию Хемингуэя, на книжных полках библиофилов стояли томики Джона Стейнбека и Уильяма Фолкнера, а театралы стремились попасть на постановки пьес Уильямса и Миллера.
По вашим наблюдениям – пользуется ли американская литература таким же успехом в России сейчас, как в СССР в 50-е –70-е годы?
Д.Д.: Современную американскую драматургию я не знаю, к сожалению. Но Теннеси Уильямса и Юджина О’Нила как ставили, так и будут ставить, потому что это – действительно классика.
Что же касается прозы, то из писателей, которых читают с удовольствием, это – Джонатан Франзен, Джеффри Евгенидис, это культовый писатель фрикового письма Пол Остер, и его жена – на мой взгляд, блестящая писательница – Сири Хустведт.
Они у нас издаются, более-менее. Но сказать, что это – какой-то культ в отношении упомянутых писателей, я не могу. Есть еще совершенно гениальный писатель Дуглас Коупленд, которого я очень люблю, и у нас он тоже издается. Он написал «Поколение Х», «Пока подружка в коме», поразительную по лиризму книгу «Жизнь после Бога» и тоже поразительную по лиризму, и одновременно – умению складывать сюжет и делать хорошее повествование – «Элеонор Ригби», по названию «битловской» песни. Хотя, он – даже больше канадский писатель. Но я очень люблю и его, и мне очень нравится Сири Хустведт, потому что они пишут про душу, про человеческие переживания, страдания, страсти, любовь и разлуку – про то, чем от века живет и литература, и каждый человек.
Это – из современных писателей. А из классиков я люблю Теннеси Уильямса – и читать, и смотреть постановки. Также очень люблю Уильяма Сарояна. Еще была такая чудная писательница – ее мало, кто знает – Джозефина Джонсон. У нас была издана ее книжка «Теперь в ноябре» – очень тяжелый рассказ про обнищавшую фермерскую семью, очень сильная вещь!
И, конечно - Фланнери о’Коннор, тоже великолепная писательница.
Что же касается Фолкнера, то я, скорее, признаю его величие, чем люблю его.
Кстати, упомянутая мной Сири Хустведт издана у нас тиражом в три тысячи экземпляров, а в Америке – тиражом в триста тысяч. Там литературные журналы издаются полумиллионным тиражом, а литературный еженедельник “The New Yorker” выходит тиражом в один миллион экземпляров. И их читают, потому что в Америке есть университетское сообщество, сообщество читателей, а у нас это сообщество куда-то, к сожалению, делось.
А.П.: Тема «художник и власть» была актуальна в России издавна.
А сейчас она вновь приобрела остроту, когда некоторые деятели культуры, которые числились «шестидесятниками» и подчеркнуто фрондировали по отношению к советской идеологии, вдруг поспешили продемонстрировать свою преданность нынешней власти: и в отношении ареста Ходорковского, и в отношении «пятидневной войны» с Грузией, и в отношении официальной российской политики по отношению к Украине. Как можно объяснить такое изменение поведения?
Д.Д.: Они никогда не были свободными людьми, и по-настоящему не были во фронде к власти. Возьмем разоблачение культа личности при Хрущеве. Притом, что, безусловно, много было сделано хорошего, в том смысле, что были освобождены люди из тюрем, что просто замечательно. Но это ничем не отличалось от кампании по «борьбе с троцкизмом», с «бухаринщиной» и так далее. Это была абсолютно советская кампания, все это было «возвращением к ленинским нормам». Никто же не сказал: «Ребята, вас всех, как детей жестоко и грубо обманули, нет никакой советской власти, коммунисты это – преступники, социализм и советская власть – это преступление против человечности, против здравого смысла, против разума». Ведь каким нужно быть идиотом, чтобы планомерно уничтожать кормовую базу государства в виде русского крестьянина! И Советский Союз рухнул не почему-нибудь, не потому, что, например, Горбачев был слаб, а Рейган – хитер. Советский Союз рухнул потому, что провели коллективизацию и подъели все запасы. Мы не могли воспроизводить свое сельское хозяйство, свой хлебушек. И, начиная с 70-х годов, мы начали хлеб покупать, покупать, покупать, пока, наконец, у нас не кончились деньги. И иностранцы сказали: мы вам дадим деньги, если только вы уберете войска оттуда-то, если вы перестанете финансировать тех-то, если вы проведете свободные выборы там-то.
Так вот, эти самые «шестидесятники», при том, что это были милые люди, они были такими же советскими, находящимися в плену этих самых «ленинских норм», а ведь при Ленине убивали без суда и следствия.
Свободы в России не было никогда, поэтому те люди, о которых вы говорите, считают естественным состояние быть «при власти». Так живет подавляющее большинство населения планеты, по крайней мере, 80%. Их ни в коем случае нельзя за это осуждать. Людям хочется кушать, им страшно, существует определенная привычка в нескольких поколениях.
Нужно не осуждать, а просто понимать, что происходит. А так – это замечательные, хорошие, милые, славные люди, с ними очень приятно разговаривать до поры до времени – то тех пор, пока речь не зайдет о чем-то жизненно важном, экзистенциальном, касающееся страны и так далее.
А.П.: Ждет ли Россию новая «оттепель» или «перестройка 2.0»? Ждете ли вы коренных перемен общественно-политической и гуманитарной ситуации в стране?
Д.Д.: Если я их и жду, то со страхом. Я не могу себе представить, что наша власть вдруг отменит законы, ограничивающие политическую конкуренцию, перестанет говорить глупости, перестанет преследовать художников за то, что они изображают нечто похожее на распятье, за танцы на фоне мемориала. Что-то мне мешает поверить в такую «оттепель».
В частности, еще и потому, что власть, будучи сильной, консолидированной и по-своему эффективной, все-таки, не настолько сильна, как была коммунистическая власть. И Сталин, и Хрущев, и даже Брежнев знали, что могут приказать народу делать все, что угодно. И народ бы кричал: поддерживаем и одобряем! А сейчас власть немножечко боится, что она что-то прикажет, а народ ответит: э, шалишь, брат! Поэтому власть опирается на простые народные инстинкты, типа ксенофобии и антиамериканизма.
И чтобы надеяться на то, что власть сама начнет вести политику какой-то либерализации, у меня просто не хватает воображения. Хотя все может быть, а в России – тем более. Возможно, что эти перемены наступят по причинам, не зависящим от власти. Например, может произойти какой-нибудь серьезный конфликт на южном направлении – что-нибудь с участием ИГИЛ, «Талибана», «Аль-Кайды». Или – на восточном, китайском направлении. Или внутри страны произойдет экономическое обрушение, не дай Бог. И вот эти события будут очень неприятными, и я бы хотел, чтобы ничего этого не произошло.
Есть вещь, которая хуже любой власти. Это – отсутствие власти вообще. Поэтому мы имеем жизнь в рамках умеренности и аккуратности, имеем кредиты, ипотеки, Хургаду, приусадебное хозяйство, консервные банки, которые закатываем на зиму. То есть – имеем тихую, спокойную жизнь. И в огромной толще этой жизни есть два лучика: власть, которая для укрепления своего могущества начинает кампании по «сопротивлению американскому заговору», и интеллигенцию, которая либо подлизывается к власти, либо делает инсталляции в виде ночных горшков, либо пишет книги, рисует картины, снимает фотографии.
Так постепенно и идет жизнь.
