«Мы с гордостью представляем ретроспективу кинематографического гения, имя которого стоит в одном ряду с именами Феллини, Годара, Куросавы и Бергмана», – гласит сайт кинообщества Нью-йоркского Линкольн-центра. И это не юбилейные славословия: значение Тарковского – не только для кинематографа, но и для духовной культуры, в целом, – продолжает выявляться год от года после его смерти. Настолько, что Тарковский – при жизни гонимый и непонятый чиновниками от культуры, потерявший здоровье в борьбе с мосфильмовским начальством и кремлевскими идеологами, – стал культовой фигурой.
Эта ситуация, кстати, отлично обыграна в фильме по пьесе Григория Горина «Тот самый Мюнхгаузен», где героя могут оценить только после его смерти. Стоило Мюнхгаузену, которого считали погибшим и славословили, воскреснуть, как его тут же убили вновь: поклоняться безгласному куда удобней.
По крайней мере, в России, куда, по его собственным словам, он не захотел вернуться «даже в гробу» (Тарковский похоронен в Париже), похоже, так оно и происходит. При жизни ему дали снять, да и то с большим трудом, всего пять картин. Теперь те, кто отвергал его идеи, сценарии, его разработки, каются и бьют себя в грудь. Но если представить на минуту, что он «воскрес», история, возможно, повторилась бы: неважно, что теперь в России другая цензура, цензура денег…
Так что Тарковский – со всем тем, что ныне называют «неоценимым вкладом в культуру», с его пониманием исторического Времени, с его небывалыми экспериментами в области языка кино, – стал тем, кем он стал, вопреки, а не благодаря обстоятельствам. Личности такого масштаба, видимо, везде бы пришлось туго.
Примечательно, что ретроспектива Тарковского проходит в Америке, которая всегда была как бы «чужой» ему, где он никогда не бывал, и чье искусство мало соприкасается с его собственным. Еще более симптоматично, что в высказывании, опубликованном на сайте Линкольн-центра, в качестве гениев кинематографа обозначены сплошь европейцы (среди которых затесался японец Куросава, которого соотечественники обвиняли в «евроцентризме»). Означает ли это, что Америка в своих приоритетах, подсознательных или сознательных, дрейфует в сторону Европы?
Сложный вопрос. Весьма возможно: будучи страной, породившей феномен кино (один Гриффит чего стоит!), Америка отдает должное вкладу Европы. И то, что именно Тарковский замыкает шеренгу гениев – дорогого стоит. Ибо в лице Тарковского Россия как бы ментально становится Европой, одним прыжком преодолевая расстояния от Сибири до Франции. Дело в созвучии идей, каковые, будучи подпитаны национальным духом, в конце концов, становятся общечеловеческими.
Для Тарковского это чрезвычайно важно: считая себя истинно русским и не принимая западные ценности социального толка, идя наособицу, он высоко ценил европейские достижения высокого Духа. Недаром так органично в его автобиографическом фильме «Зеркало» звучат Бах и Перселл, а в кадре все время появляются картины Брейгеля.
Считается, что гений принадлежит человечеству. Но не всегда, к сожалению: иногда препятствием является язык – в случае с Джойсом буквально (ни один перевод не в силах передать его лингвистические эксперименты), а в случае с Тарковским – в переносном значении. Но коль скоро на фильмы Тарковского в Нью-Йорке рвутся толпы зрителей, будем считать, что первый шаг к освоению этой таинственной субстанции сделан.
