Алексей Бородин о парадоксах американской свободы

Однажды, это было в году 1984-м, когда Брежнева уже не было и в советском воздухе ощущались какие-то легкие дуновения перемен, ко мне в кабинет буквально ввалились два веселых американца. Это были представители театра из Миннеаполиса, и они предложили дружить. В театральном смысле это предложение означало взаимные поездки коллективов и взаимные постановки.

Отказываться было глупо, и мы поехали в Миннеаполис.

Он оказался замечательным городом, и мы стали туда регулярно ездить, а они к нам. Мы там поставили свои спектакли, а их постановочная группа поставила у нас «Тома Сойера» и, можете себе представить, он у нас идет до сих пор! Один из постановщиков, Джон, писал мне, что трудно себе представить, чтобы спектакль шел столько времени – 25 лет! Американцы гениально поставили этот спектакль, и мы его очень бережем – наше дело только вводить туда молодых исполнителей, и у нас по-прежнему на каждом представлении всегда аншлаги.

А вот с тем, как мы поехали туда, связана одна драматическая история.

Мы приехали туда, отыграли спектакли, и далее нам предстояло с художником и балетмейстером просмотреть американских актеров для нашей постановки. Поэтому труппа должна была уехать, а мы с актерами Женей Дворжецким и Маргаритой Куприяновой – остаться.

Итак, вся труппа собирается у автобуса, и мы спускаемся вниз, чтобы их проводить в Москву.

И вдруг я понимаю, что что-то происходит, ибо мои бедные американцы – директор и режиссер – стоят бледные и дрожащие. Выясняется, что одной из моих актрис нет, что она просто не приходила ночевать. И дальше американцы подходят ко мне и шепотом сообщают, что она пошла в полицию просить политическое убежище! Американцы просят меня никому ничего не говорить – пусть вся труппа уезжает, а дальше мы разберемся.

Я стал думать, что все же надо куда-то позвонить, но не понимал куда. Потом я куда-то дозвонился, по-моему, в торгпредство, и мне сказали: «Да вы не волнуйтесь, все в порядке». Ответили так, видимо, потому, что это уже было горбачевское время и все начало меняться.

Да я, собственно, и не волновался, но мои американцы волновались все больше и больше. Оказывается, на улице уже было полно корреспондентов, а это были выходные дни, новостей почти не было, так что сбежавшая девушка всем была как раз кстати. И мои американские партнеры пытались меня успокоить, а сами прямо тряслись от страха, не зная, что я скажу под камеры.

Я вышел и спокойно сказал, что наш мир свободен, и каждый может принимать любые решения – речь была в таком духе. Американцы сразу успокоились, а на следующее утро мы уже любовались во всех газетах фотографией этой девушки и читали подробности. Оказывается, она все запланировала заранее, а приехав, тут же связалась с какой-то эмигрантской организацией; более того, в деле участвовал ее муж, который впоследствии к ней уехал.

Но, оказывается, мои американцы зря успокоились. Для них все только начиналось, причем весьма печальным образом. Когда я приехал домой, то думал, что мне будут звонить из КГБ, но никто даже не вспомнил об этом эпизоде. А в Миннеаполисе тем временем разыгрывалась драма – наблюдательный совет театра настоял, чтобы наших друзей – директора и режиссера – немедленно уволили. Мы ранее были в особняках у этих ребят из наблюдательного совета – врачей и адвокатов, – видимо, эта история что-то нарушила в их спокойной и размеренной жизни...

Вот вам и парадоксы свободы, такое вот открытие...

Но я вспоминаю эту дружбу наших коллективов, она была очень органичной.

В Нью-Йорке мне побывать не удалось, а вот Вашингтон произвел сильное впечатление. Очень чистый и красивый город.

Но, к сожалению, все мои открытия Америки так или иначе связаны с работой, и можно рассказать еще про одно, которое меня печально поразило.

Однажды у меня была встреча с американскими журналистами, а в это время заболели мои переводчики. Я знаю английский, но чтобы легче было завязать разговор, я решил начать его, естественно, с американских писателей, причем, просто их перечисляя.

И я начал перечислять моих любимых Фитцджеральда, Хемингуэя, Фолкнера, Апдайка; потом перешел на драматургов – О’Нила, Уильямса и так далее, потом перешел на Воннегута – то есть, выстрелил в них именами всех тех, на ком воспитывался сам.

Так вот, клянусь, журналисты на меня смотрели с совершенным изумлением! У меня создалось впечатление, что они вообще не знали, кто они такие. То есть, я говорю: «Вот это люди, на которых мы формировались, которых у нас ценят». А они на меня смотрят, типа: «Да, что-то такое мы слышали, только не помним точно, что именно...»

Может, это мое наблюдение несколько принижает этих людей, но у меня создалось именно такое впечатление, о чем я и говорю.

Что касается американского театра как такового, то меня всегда спрашивают, что я думаю об американском мюзикле. Безусловно, я их видел, и они прекрасны, но у русского человека есть какое-то свое отношение к чистому развлечению, и оно не очень позитивное. Для русского театра и русской аудитории гораздо более важными оказались пьесы американского психологического театра и таких гигантов, как О’Нил, Уильямс, Миллер, Олби. Эти драматурги больше всего остального открывают Америку, поэтому их пьесы абсолютно вневременные и актуальные.

Другие статьи читайте в нашей рубрике Матвей Ганапольский: «Открывая Америку»