«Когда погребают эпоху, /Надгробный псалом не звучит», – писала в сороковом году Анна Ахматова. Чтобы несколькими строчками ниже сделать еще одно обескураживающее наблюдение: «А после она выплывает, /Как труп на весенней реке, / Но матери сын не узнает, / И внук отвернется в тоске».
Итак, умершая и погребенная эпоха становится порой непроницаемой для новых поколений. В какой степени это относится к горбачевской перестройке? Когда-то непредставимой, затем непредсказуемой и по сей день вызывающей недоуменные вопросы?
Что это было? В канун юбилея последнего генсека КПСС и единственного президента СССР Русская служба «Голоса Америки» попросила ответить на этот вопрос бывшего сопредседателя Межрегиональной депутатской группы, основателя и первого руководителя РГГУ, историка Юрия Афанасьева.
Политик и его роли
Алексей Пименов: Юрий Николаевич, я не раз слышал ваши выступления, в которых шла речь о фигуре Горбачева. А встречаться с ним вам приходилось?
Юрий Афанасьев: Вы знаете, за все время работы первого съезда народных депутатов я с ним ни разу не встречался. Ни одного раза. Он меня не приглашал, да и я, честно говоря, даже не могу себе представить, с чем бы я мог к нему прийти.
А.П.: А до первого съезда?
Ю.И.: И до первого съезда – ни разу.
А.П.: Никогда живьем не разговаривали?!
Ю.И.: Нет, после – после того, как он уже перестал быть генеральным секретарем, – встречались. На многих конференциях, в Горбачев-фонде… Он какие-то реплики бросает в мой адрес. В основном – дружественного характера. Бесед как-то не получалось, но – здороваемся… С хорошими чувствами по отношению друг к другу.
А.П.: Как вы оцениваете роль этого человека в истории Советского Союза и России?
Ю.И.: По-разному. И не только потому, что это – моя субъективная оценка. Дело в том, что место и роль Горбачева – и как личности, и как генерального секретаря – противоречивы сами по себе. Причем противоречивы до диаметральных противоположностей. Все зависит от того, какой глубины пласт вы будете рассматривать – помещая в этот пласт фигуру Горбачева.
А.П.: Как бы вы охарактеризовали эти исторические пласты?
Ю.И.: Тут можно говорить о нескольких одновременных процессах. Что происходило в горбачевские годы? Заканчивался Советский Союз как некое государственно-политическое устройство. А на его место приходила Россия – вроде бы другого типа государство. Но в то же самое время происходило и прекращение блокового противостояния. Блок Варшавского договора уже прекращал свое противостояние НАТО. Рушилась сама система Варшавского договора. Заканчивалась «холодная война». Уходило в прошлое противоборство двух систем. Во всех этих процессах Горбачев играл свою роль. И эти роли были неодинаковыми.
История без умолчаний
А.П.: Если вернуться в чуть более ранние времена – в годы, так сказать, позднего застоя: предполагали ли вы тогда что-либо подобное?
Ю.И.: Я думаю, никто ничего подобного не предполагал – близко даже… Да, собственно, уже тогда, когда пришел Горбачев, в первое время его работы в качестве генерального секретаря, мне кажется, ни он сам, ни кто бы то ни было вокруг него, не предполагал, что начнется такое. Да и никакой перестройки не было в помине. Ведь начинал Горбачев с очень скромных заявок: он говорил об ускорении, о машиностроении… О перестройке, повторяю, не было и речи: не только терминологически, но и по существу. Царило какое-то гнетущее ожидание – не артикулированное, никак не выраженное… Лишь отчасти ситуация выражалась… в песнях – скажем, в песнях Высоцкого. В разговорах на кухне. В пустоте магазинов. В затхлости жизни…
А.П.: Я хорошо помню, как атмосфера стала меняться – в значительной степени благодаря публикациям в прессе. Благодаря выступлениям – в том числе и вашим – посвященным переоценке прошлого, но, по существу, носившим политический характер… Как это начиналось?
Ю.А.: Я стоял у начала движения, которое называлось и называется «Мемориал». Проходили многочисленные собрания, на которые приходило очень много людей. И историков, и людей, в свое время отбывших наказание… Был там, в частности, известнейший писатель Олег Волков, более тридцати лет отсидевший в лагерях. И была общая цель: установить имена погибших в Гулаге. Имена людей, сгинувших в ходе репрессий. И речь, естественно, шла о том, что нам неизвестна наша собственная история. И что история, фигурировавшая в официальных учебниках и иных изданиях, – это принципиально фальсифицированная история. Причем не в том лишь смысле, что писали о том, чего не было, а еще и потому, что о многом вообще не писали. И вот эта история умолчаний была едва ли не главным показателем фальсификации. Мало того – позже я стал говорить и писать об этом – даже дооктябрьская официальная история, в исполнении историков, которых называли либеральными – скажем, Ключевского, это ведь тоже была в значительной мере государственная версия нашей отечественной истории. А не история человека – во времени и в естественном окружении…
О «русской системе»
А.П.: Итак, СССР, середина восьмидесятых: что за процессы разворачивались тогда в стране?
Ю.И.: Прекращал свое существование не только Советский Союз в качестве определенного государственно-политического устройства. Но одновременно происходило и крушение того, что наши историки Пивоваров и Фурсов очень удачно и емко назвали «русской системой». Это – более глубокое образование. Оно охватывает собою все советское время – с момента Октябрьской революции. Но в то же самое понятие входит и Россия как определенный тип культуры – если под культурой понимать не живопись, скульптуру и музыку, а определенный способ мировидения, жизнеустройства и властвования. Все то, что в первый раз рухнуло в 1917 году. Но потом – определенными усилиями и способами – большевикам удалось протащить эту систему еще семьдесят два года. И в девяносто первом году произошло ее очередное – второе за столетие – обрушение. И в этом процессе Горбачев опять-таки занимал свое место и играл свою роль. Но здесь он уже выглядит, как щепка, которую увлекает за собой огромный селевый поток. Или даже нечто большее: тектонический сдвиг. Он выглядит иначе, чем, так сказать, в коротком времени…
А.П.: В чем же различие?
Ю.И.: Там (в контексте краткого исторического периода – А.П.) он, может быть, не вполне осознал, но увидел, что Варшавский договор силой удержать нельзя. Во всяком случае, он ясно дал понять, что если с Берлинской стеной что-то произойдет, то Советский Союз силой не будет этому препятствовать. И уже в одном только этом – его огромная позитивная роль. Он понял, что силой вот эту лавину крушения удержать нельзя. И вот рухнула Берлинская стена, развалилась система. Закончилась «холодная война». Но ведь в этих событиях прочли нечто большее и наши союзные республики: если они начнут добиваться независимости, то Советский Союз силой удерживать их не станет. Конечно, были спорадические взрывы насилия: был Вильнюс, был Баку, был Карабах. Но, в общем – это огромная позитивная роль Горбачева: он почувствовал, что противостоять всему этому насилием невозможно.
А.П.: Что же здесь преобладало – движение по воле волн или осознанный политический курс?
Ю.И.: Вы знаете, ведь то, что пытались приписать первым годам Ельцина, было уже при позднем Горбачеве. Может быть, это было недостаточно артикулировано. Но ведь гласность-то началась с Горбачевым! Ведь это он произнес это слово! Что и выразилось в публикациях, в откровенном разговоре о прошлом и настоящем. И Горбачев этому не противостоял. В конце концов, ведь это он понял, что в современном мире не должно быть политических заключенных! Это он позвонил Сахарову, и это благодаря его решению Сахаров оказался в Москве. А потом прошли настоящие выборы – на основе открытых дискуссий, на основе нефальсифицированного голосования.
А.П.: Тогда откуда же впечатление «плывущего по течению»?
Ю.И.: Дело в том, что вместе с тем – внутри этого процесса – шло и обрушение тоталитарной, самодержавной системы. Сдерживать которое было просто невозможно.… Хотя, повторяю, были и моменты сопротивления.
«Горбачев просмотрел разложение советского социализма»
А.П.: В чем же оно выражалось?
Ю.И.: Видите ли, все время, пока он был у власти, он пытался воспрепятствовать распаду Советского Союза. Собственно, Новоогаревский процесс в том и состоял… Съезжались руководители республик, стремившиеся превратить союзное государство в союз государств. И именно этому сопротивлялся Горбачев. А когда увидел, что дальше двигаться уже некуда, наступил август девяносто первого: ГКЧП. Второе: Горбачев хотел сохранить социализм. Улучшив его, разумеется. Он думал, что социализм можно улучшить. И просмотрел полное разложение советского социалистического жизнеустройства. Проявлявшееся в таких процессах, как кооперирование, акционирование, пересмотр роли трудовых коллективов. Когда под видом кооперации происходило присвоение того, что называлось государственной собственностью. Причем – в дикой, архаической форме. И, между прочим, эти процессы одобрялись – и КПСС, и советским правительством. Ведь именно тогда и выходили все эти многочисленные постановления – о кооперации, об акционировании, о смешанных предприятиях… Но фактически-то национальное достояние становилось частной собственностью руководителей советских предприятий: директоров заводов, председателей колхозов. А также – руководителей ведомств. И Горбачев не усмотрел в этом крушения социалистического жизнеустройства.
А.П.: Как вы полагаете – почему?
Ю.И.: Он мыслил в категориях советской системы. Думал, что речь по-прежнему идет о введении хозрасчета… И все, что затем вылилось в такие уродства, как олигархический капитализм, как корпоративная собственность, – то, что сформировалось уже при Ельцине и приняло свой окончательный вид при Путине, – началось еще при Горбачеве.
… И, наконец, он пытался спасти КПСС. Вот три кита – КПСС, социализм как способ хозяйствования и Советский Союз как государственное устройство. За которые он держался и на которых сломал себе шею – и как генеральный секретарь, и как человек. Как человек, потерпевший крушение.
Неединая Россия
А.П.: А российский фактор? Предвидел ли Горбачев, что о своем суверенитете может заявить и Россия?
Ю.И.: Этого он тоже не предусмотрел. Советский Союз был империей – хотя, разумеется, и не классической территориальной империей, как, например, Британская. Он был идеократической империей. И эта «имперскость» продолжает касаться не только бывших союзных республик, но и всех территориальных и региональных образований сегодняшней России. Этого Горбачев тоже не видел. Правда, этого не увидел и Ельцин, как не видят, по существу, и до сих пор. Не видят того, что и Россия скомпонована – насилием – из локальных миров. И эти миры не превратились естественным путем в большое общество и в единое государство: их сколотили насилием. И вот итог: архаичная, еще догосударственная природа этих локальных миров не подтягивалась естественным путем до уровня большого общества. Наоборот – архаика локальных миров стала нормой жизни большого государства.
А.П.: В чем же это проявилось?
Ю.И.: В том, что в девяностых парад суверенитетов распространился и на Россию, когда стали провозглашать Уральскую республику, когда в Калмыкии Илюмжинов объявил свой «Степной кодекс», когда Шаймиев заявил, что законы Татарстана имеют приоритет по отношению к российским. (Я не говорю уже о Северном Кавказе, где просто все заполыхало). И это означало не просто, так сказать, падение в пятнадцатый век. Нет, все эти локализмы просто оголились. И продемонстрировали матричную основу единой России. И эта матричная основа, эта скальная порода состояла из разрозненных, изолированных, архаичных локальных миров. Вот что, собственно, и происходит сегодня.
А.П.: Мы подходим к извечному вопросу: об исторических действиях и их результатах. Что, на ваш взгляд, представляет собой современная российская политическая система?
Ю.И.: На мой взгляд, это – умирающий тип русской культуры. Повторяю, я имею виду не литературу и искусство, а способ мировидения, тип жизнеустройства и властвования. Идет умирание «русской системы», и происходит оно в самых разных формах. В обществе нарастает энтропия: у людей нет ни сил, ни даже желания бороться за себя. Есть и другая форма умирания: власти удалось, условно говоря, разместить население России в огромной резервации и фактически отстранить его от участия в политической и экономической жизни – от участия в качестве субъекта. Наконец, идет просто-напросто война с населением России. Иногда эту войну называют борьбой с терроризмом, иногда – одиночными убийствами. (Которые никогда не раскрываются.) Но в конечном итоге это – война, и мне кажется, что все эти теракты – не прекращающиеся, а наоборот, нарастающие – прямые результаты этой войны.
Другие материалы о событиях в России читайте в рубрике «Россия»
