Книга чеченского писателя Германа Садулаева «Шалинский рейд» (номинированная на премию Букера) уже сегодня стала событием российской литературной жизни – далеко за пределами Чеченской республики. О чем эта книга? Отучившись в Ленинградском университете, молодой человек по имени Тамерлан Магомадов – роман построен как его внутренний монолог – возвращается в родной город, чтобы стать участником борьбы за чеченскую независимость, а затем предать Аслана Масхадова.
О романе и о реальности, в нем отразившейся, с Германом Садулаевым побеседовала корреспондент Русской службы «Голоса Америки» Фатима Тлисова.
Фатима Тлисова: Когда я читала «Шалинский рейд», мне трудно было отделаться от литературных ассоциаций: то с «Войной и миром», то с «Преступлением и наказанием». Действительно была какая-то модель, которую вы заимствовали у классиков?
Герман Садулаев: Форма романа родилась не сразу. Она рождалась в попытках выразить идею, которая жила во мне. Но вот найти для нее форму я не мог. Я писал роман три года. За эти три года я не раз бывал в Чечне, и каждый раз что-то открывалось заново. Несколько раз мне казалось, что из этого ничего не получится. Но потом все вроде бы сложилось вместе. Роман не пишется как рассказ – в одну линию. Мне кажется, что роман должен быть многомерен, стереофоничен. У меня не было шаблона, я не ориентировался на какой-то стиль. Форма находилась скорее интуитивно.
Ф.Т.: Внутренний монолог вашего героя обращен то к доктору, то к следователю. Но, по существу, герой романа обращается к читателю. Однако когда читатель уже начинает отождествлять себя с вашим героем, угол зрения снова меняется – и вот читатель опять отброшен на позиции слушателя и вынужден взглянуть на происходящее с другой точки.
Г.С.: Я хотел отмежеваться от посмодернистских литературных игр с заведомо ускользающим смыслом. То, что я пишу, тяготеет к классическому романному типу – когда есть содержание, есть идея. Есть у этого содержания историческое основание. Реализм, в моем понимании, не означает тупого бытописательства. Он предусматривает использование литературных приемов, в том числе и того, что вы описали. Мне он показался естественным, чтобы напрямую обратиться к читателю, но также и для того, чтобы дистанциировать самого рассказчика от предмета его рассказа и автора от рассказчика.
Ф.Т.: Мне показалось, что в романе много автобиографического: жизнь героя до войны, учеба в Ленинграде. А также история родителей: отец – чеченец, мама – русская. Вы говорили, что хотели отойти от репортажного стиля, и все же в романе много реальных имен и фактов. Сколько же в нем вас, а сколько – вымысла?
Г.С.: Соотношение вымысла и фактов довольно простое: все исторические события, описанные в книге, имели место. А герои и их биографии вымышлены. К моей биографии книга имеет весьма опосредованное отношение. Естественно, когда мы пишем, мы пишем из себя, потому что нам больше не из кого писать. «Эмма – это я», – сказал Флобер. Только в этом смысле я могу сказать, что герой – это всегда отчасти автор. Иначе это было бы не литературное произведение, а явка с повинной.
Ф.Т.: В вашем романе герой приносит в жертву Масхадова. Сакрально – как последнего чеченца, после гибели которого должна закончиться война. В одном из ваших интервью вы говорили о сакральном понимании власти в России, приводящем, по вашим словам, к тому, что лидер в конце концов приносится в жертву. Относились ли ваши слова также и к Масхадову?
Г.С.: В этом смысле прототип Тамерлана Магомадова (героя романа – ФТ) – весь чеченский народ, который совершил это жертвоприношение.
Ф.Т.: Жертвоприношение ради мира? Но война ведь не остановилась с гибелью Масхадова...
Г.С.: Значит, будут еще жертвоприношения. Таково было умонастроение героя, и, на мой взгляд, оно отчасти отражает умонастроение народа, который, может быть, принес в жертву и некоторые свои символы. И в том числе и символ независимости – своего президента. Идея жертвоприношения присутствует в романе, но кого Тамерлан приносит в жертву? Приносит ли он в жертву Масхадова? Отчасти да. Приносит ли он в жертву себя самого? В еще большей степени.
Ф.С.: В вашем романе присутствует еще один герой. Вы назвали его – точка в истории. Старый вопрос о роли личности в истории звучит в вашем повествовании и традиционно, и неожиданно. Как вы пришли к этим идеям?
Г.С.: Это, естественно, продолжение Толстого. Историософия Толстого получает продолжение в современной прозе – в том числе и в моей. Как творится история? Не всегда – в правительственных кабинетах, и не всегда – теми людьми, которых мы изучаем по учебникам истории. Часто эти люди, оставаясь в своих кабинетах, и посылая войска налево и направо, вперед и назад, были уверены, что творят историю. А история творилась уже в каком-то совсем другом месте. Это была моя попытка осмыслить идеи Толстого на современном материале.
Ф.Т.: В романе есть сцена возвращения Тамерлана в школу. Он видит уцелевшие от бомбежек деревья, а под каждым деревом – тех, кто ушел, не уцелел. Как родилась эта сцена?
Г.С.: В тот момент, когда я пришел в свою школу и подошел к этим деревьям. Когда я пишу, мне очень важно попасть на почву, подышать этим воздухом, постоять на этой земеле, посмотреть, как с этой точки выглядит небо. Если я не делаю этого, у меня не складывается роман.
Ф.Т.: В вашем романе отдельной линией прописана тема выбора. Есть он у человека? Как он делается – осознанно или по инерции? Или, может быть, выбор навязывается человеку? Прочитав ваш роман, я так все-таки не могу ответить на вопрос, как, когда и почему Тамерлан сделал свой выбор.
Г.С.: Наверное, закончилось время героев. Личностей, которые были способны сделать сознательный выбор. На протяжении всего романа Тамерлан редко делает осознанный выбор. Может быть, только в последних сценах предательства он что-то решает сам. Все остальное время его выбор жестко обусловлен тем, что происходит вокруг него. И я думаю, что это то, что происходило в то время со всеми в Чечне и отчасти в России, потому что мы были поставлены в ситуацию конца истории. Когда происходящее не может быть потом описано в рамках исторической парадигмы. Об этом потом нельзя написать школьное сочинение «О роли личности в истории», которые мы всегда писали в детстве, потому что мы не видим здесь ни истории, ни роли личности. Мы видим столкновение слепых сил, обусловливающее поведение людей. Отчасти роман передает вот это ощущение потерянности в истории, потерю человеком способности творить историю – делать выбор и влиять своими поступками на ход событий.
Ф.Т.: Традиционно книги, написанные чеченскими авторами, посвящены истории народа, причем истории героической. В вашей книге чеченцы не всегда предстают героями. Как ее восприняли в Чечне?
Г.С.: Не знаю, к счастью или к сожалению, но в Чечне люди практически не читают книг. Поэтому не восприняли никак. Там сейчас книги перестали быть частью жизни, частью культуры. Да и литературный русский язык уходит из Чечни. Чеченское общество находится в состоянии, когда русскую литературу уже не читают, а чеченскую – еще не читают. Разговорный чеченский знают все, но взять и прочитать толстую книгу на чеченском и все там понять, а тем более написать такую книгу, могут редкие единицы. Поэтому положение с литературой в Чечне удручающее. Есть те, кто пытается писать и по-русски, и по-чеченски, но публики нет. Литературной среды нет. Читают Канту Ибрагимова – это признанный классик, он входит в школьную программу. Наверное, считанные единицы в Чечне прочитали то, что я написал. Это и хорошо, и плохо. Если меня читают, то возникают вопросы и претензии, от которых я просто устаю отбиваться. И есть еще примитивное понятие – если это чеченская литература, то она должна описывать, как джигиты танцуют лезгинку, а в промежутках между благородными боями, в которых они неизменно побеждают, переводят бабушек через дорогу. И желательно про древность: кинжалы, абреки. Про выселение (депортация чеченцев, осуществленная в 1944 году – ФТ). Про трагические истории, в которых все вокруг угнетают бедный чеченский народ. И про то, как он выходит победителем из всех ситуаций, а потом танцует лезгинку и переводит бабушек через дорогу.
После выхода моей первой книги были нападки из-за того, что там были описаны сцены любви. Потому что чеченцам про любовь – нельзя. Выражаться так, как люди выражаются в книгах, нельзя. Политику тоже нельзя трогать. О чем тогда писать? Такое узкое понятие о литературе, и нет понимания того, что литература – отражение действительности.
Начали бы люди читать – тогда, может быть, пришлось бы пережить какую-то критику. Я всегда очень расстраиваюсь, когда меня не понимают. Особенно – когда не понимают земляки. Не понимают еще и не-земляки. Сначала меня обвиняли в русофобии. Говорили, что я чеченский националист, что вот сейчас брошу все и с кинжалом поползу на вражеский берег и прирежу всех. Что я ненавижу всех русских. Где они это видели?! В каком месте моих текстов они прочли про ненависть к русским? А теперь наоборот – вот человек, который рассказывает всем, какие чеченцы скоты, – вот это правильная литература, они все там звери. И я опять не понимаю, где они это видят? Поэтому повторюсь: наверное, хорошо, что не читают.
Ф.Т.: В вашем романе – минимум натурализма и мало эмоций. Кровь не льется реками со страниц вашей книги. Вы сознательно отошли от описания ужасов войны?
Г.С.: Я пытаюсь взрослеть. Пытаюсь найти точку, из которой видна реальность. Какую-то вынесенную за пределы моего существа точку, с которой и я сам был бы виден как объект. А это подразумевает, что прямая эмоциональность уходит из текста. Если ты достиг цели и оживил своего героя – поместил читателя внутрь персонажа, то нет необходимости описывать читателю, что персонаж чувтствует, потому что он уже отождествляет себя с твоим героем, и он переживает эмоции персонажа. И не нужно рассказывать о том, в каком месте ему больно.
А что касается «крови», то меня страшит современная тенденция скатывания в снафф. Мы с благими помыслами начинаем описывать зверства и злоденияния, но мы не совсем знаем, как это воспринимает читатель. А может быть, это ему просто щекочет нервы. Описать все в подробностях не составляет труда – фактического материала, к сожалению, много. Но я стараюсь избегать этого. Я боюсь, что результат – сродни созерцанию садистских сцен, когда людям интересно смотреть, как страдают другие. Часто это потворствует низменным инстинктам человека. Есть желание рассказать правду, есть такой тонкий садизм. Здесь грань очень тонка, и я боюсь ее преступить. Смерть интимна. Она не должна транслироваться на публику.
Ф.Т.: Один из важнейших персонажей вашего романа – Оружие. Оно дает человеку иллюзию контроля, а на самом деле само контролирует его. И Тамерлан – не исключение…
Г.С.: Мы теряем власть над оружием с того момента, когда оно создано. В нем изначально объективирована наша воля к уничтожению, а, следовательно – к самоуничтожению. Я – писатель, а не религиозный проповедник. Мой герой искренне тянется к свету. Но поиск пути труден. Истина постигается только в душевном труде. В этом смысле вся жизнь человека – это только попытка.
