4 декабря не стало Джона Глэда (John Glad) – выдающегося филолога-русиста. Американца с хорватскими корнями, говорившего по-русски с такой свободой и изысканностью, что непосвященному русскоязычному собеседнику было трудно даже предположить, что он имеет дело с иностранцем. Мастера литературного перевода, открывшего для западного читателя поэтические шедевры Николая Клюева и Александра Галича, «Колымские рассказы» Варлама Шаламова и «Черную книгу», составленную и отредактированную Василием Гроссманом и Ильем Эренбургом. Непревзойденного интервьюера писателей русского зарубежья, беседы которого с Иваном Елагиным и Юрием Иваском, Владимиром Войновичем и Сергеем Довлатовым стали уникальными документами истории литературы.
Каким был этот удивительный человек? Рассказать об этом корреспондент Русской службы «Голоса Америки» попросил другого американского русиста – профессора Университета Джорджа Вашингтона Ричарда Робина (Richard Robin), хорошо знавшего Джона Глэда на протяжении более чем трех десятилетий.
Алексей Пименов: Профессор Робин, каким запомнился вам Джон Глэд?
Ричард Робин: Конечно, его знают, прежде всего, как крупного специалиста по русской литературе. Но мы с ним дружили тридцать пять лет, и вот мое главное воспоминание о нем: я знал его как человека, который всегда тебе поможет. Если ты в этой профессии, и если у тебя проблемы, то он всегда придет на помощь.
Много лет назад он поверил в меня, хотя я был новичком. И это благодаря ему я получил свою первую возможность опубликоваться – как переводчик его книги «Беседы в изгнании» – сборника интервью с крупными русскими писателями, жившими тогда в эмиграции. Интервью у них он брал, естественно, на русском и предложил, чтобы я перевел их на английский. Что я и сделал.
Вспоминаю я и о другом – вот уже много лет в моих лингвистических занятиях (в частности, в преподавании русского языка – А.П.) большую роль играет техника. А когда-то именно он ввел меня в этот мир. В моей жизни это был первый гуманитарий, поверивший в современную технику, – в возможности компьютера. Тогда, в восьмидесятые годы, никто из гуманитариев об этом не думал. А он посоветовал мне пойти в компьютерный центр, поучиться и сделать перевод «Бесед в изгнании» на компьютере.
А.П.: В чем состояло своеобразие Глэда как исследователя?
Р.Р.: Во-первых, он был попросту ходячей энциклопедией – во всем, что касалось русской литературы в эмиграции. Он близко знал всех этих людей.И уникальность той роли, которую он сыграл, заключалась в том, что он воспользовался своими возможностями, чтобы познакомить американскую публику с русскими писателями, приехавшими сюда. Ведь надо иметь в виду: в Америке этих писателей никто не знал. Знали, конечно, кто такой Солженицын. Но, скажем, кто такой Аксенов, не знал никто, кроме читателей New York Review of Books. Никто не знал Войновича или, скажем, Романа Гуля – между прочим, весьма значительных писателей. А Джон сделал так, что они стали известны – хотя бы американской интеллигенции.
И в тех интервью, которые он брал и записывал на видео, он сумел сохранить для будущих поколений не только их неотредактированные мысли.Он сумел показать, какими были эти писатели – в этих интервью мы видим их характеры.
А.П.: К вопросу о возможностях Глэда: главной из них было уникальное знание русского языка…
Р.Р.: Конечно. Русский язык он знал, как родной. А ведь изучать его он начал только в университете. Но к тому времени, когда он начал работать как исследователь, он уже говорил по-русски, как русский. Мало сказать, что это большая редкость. Так просто не бывает!
А.П.: Известно, что Джон Глэд завещал развеять свой прах над Россией.
Р.Р.: Это логично. Он нередко говорил об отказниках, продолжавших жить в стране, хотя в душе они уже находились в эмиграции. А тут – противоположная картина. Он считал, что его место – в русской среде.
А.П.: Что значила для него Россия?
Р.Р.: Это был его мир. Правда, необходимо уточнить: я имею в виду русскую интеллигенцию. Это была та среда, в которой он чувствовал себя дома. Не знаю, как он чувствовал или чувствовал бы в российской глубинке – все-таки он был городской человек, но в московской или питерской интеллигентской среде он чувствовал себя своим.
Тут существенно и то, что у него была русская жена, и то, что его дети говорят по-русски. А началось это погружение в русскую культуру еще в университете, когда он стал жить у русских эмигранток, нуждавшихся в помощи русскоговорящего американца, который помогал бы им в домашних заботах – например, в общении с водопроводчиком. Но, так или иначе, перед нами пример полного принятия другой культуры – в данном случае русской.
А.П.: Могли бы вы рассказать какой-то эпизод – или эпизоды, в которых характер Глэда проявился с особой яркостью?
Р.Р.: Да. У Джона была вторая область деятельности. Уйдя из университета, он стал заниматься евгеникой. Это – очень спорная область. И, я бы сказал, – область дискредитированная. Он занимался ей 25 лет. А потом – буквально за месяц до смерти – он позвонил мне и сказал: «Рич, это было большое заблуждение. Сейчас я это понял. Я понял, что я заблуждался, и сейчас я должен это исправить». Он хотел опубликовать статью, и даже начал работать над этой статьей – в которой он собирался отречься от этой науки.
Этот эпизод в его жизни – очень русский эпизод.В нем – то чувство раскаяния, которое мы так часто встречаем в русской литературе. Человек перед смертью посмотрел на себя в зеркало. Понял свою ошибку. И решил ее исправить.
