Почти в самом конце последнего эссе в книге «О скорби и разуме» Бродский воспоминает, как однажды в гостях у Стивена Спендера он вместе с хозяином принялся составлять список лучших писателей двадцатого века:
«Пруст, Джойс, Кафка, Музиль, Фолкнер, Беккетт. "Но это все до пятидесятых годов, - говорит Стивен и поворачивается ко мне. - А есть сейчас кто-нибудь на этом уровне?" -"Пожалуй, Джон Котси, - говорю я, - южноафриканец. Писать прозу после Беккетта имеет право только он". - "Никогда о нем не слышал, - говорит Стивен. - Как пишется его имя?" Я достаю лист бумаги, пишу имя и добавляю: "Жизнь и времена Майкла К." - передаю Стивену […] После ланча мы подвозим его домой, но на Стрэнде он просит таксиста остановиться, прощается с нами и исчезает в большом книжном магазине, размахивая листом бумаги с именем Котси на нем».
Котси - сверстник Бродского, и вот теперь, как и Бродский, нобелевский лауреат. Роман, порекомендованный Бродским Стивену Спендеру, по-прежнему знатоки считают лучшим романом южноафриканца, живущего, впрочем, по большей части в Лондоне и в США. Из того, что я читал, неудачей мне кажется «Хозяин Петербурга», роман, в котором совершенно неправдоподобный Достоевский встречается с совершенно неправдоподобным Нечаевым. Да и Петербург, в котором можно на лодке переехать Неву от Адмиралтейства к Елагину острову, не внушает доверия.
Вымышленные писатели даются Котси значительно лучше, чем реально существовавшие. Такова главная героиня его последнего романа Элизабет Костелло. Этим именем роман и назван. Трудно отделаться от мысли, что в этой женской ипостаси писатель изобразил себя самого. «Костелло» - это приблизительная анаграмма имени автора. Самое удивительное, что в романе, вышедшем всего за четыре недели до решения Нобелевского комитета, героиня произносит речь на церемонии присуждения ей премии - правда, не Нобелевской. Я не удивлюсь, если эту же речь Котси произнесет в Стокгольме, поскольку в ней действительно отлично выражены его взгляды на современную литературу. Так что, возможно, то, что я сейчас прочту, - это отрывки из еще не произнесенной Нобелевской лекции 2003 года.
Дамы и господа!…Тема моей лекции - "Что такое реализм?"
Есть у Франца Кафки рассказ, - вы, наверное, его помните, - в котором соответствующе приодетая обезьяна произносит речь перед ученой аудиторией. Это речь, но это также тест, устный экзамен. Обезьяна должна продемонстрировать не только, что она умеет говорить на языке тех, кто ее слушает, но и то, что она овладела их манерами, правилами поведения, достойна их общества.
Почему я напоминаю вам о рассказе Кафки? Не собираюсь ли я сделать вид, что я обезьяна, вырванная из свойственной мне среды и принужденная что-то представлять перед собранием критически настроенных чужаков? Надеюсь, что нет. Я одна из вас. Я не из другого биологического вида.
Как вы помните, рассказ написан в форме монолога, монолога обезьяны. Внутри этой формы нет возможности взглянуть со стороны ни на говорящего, ни на слушателей. Для нас говорящий может быть "по-настоящему" и не обезьяна, а просто человек, такой же, как мы, но вообразивший себя обезьяной, или человек, с тяжеловесной иронией изображающий из себя обезьяну из риторических соображений. Равным образом и аудитория, может быть, состоит не из усатых краснорожих господ, сменивших рубашки хаки и пробковые шлемы на вечерние костюмы, а из таких же обезьян, дрессированных, возможно, не до такого уровня, что и докладчик, способный произносить сложноподчиненные предложения на немецком языке, но наученных сидеть тихо и слушать; а если и не наученных этому, то, по крайней мере, прикованных к стульям и наученных не верещать, не ловить блох и не справлять нужду на виду у всех.
Мы не знаем. Не знаем и никогда не узнаем наверняка, что на самом деле происходит в этом рассказе: рассказ ли это о человеке, говорящем с людьми, или обезьяне, говорящей с обезьянами, или обезьяне, говорящей с людьми, или человеке, говорящем с обезьянами (хотя последнее, мне кажется, маловероятно), или даже о попугае, говорящем с попугаями.
Было время, когда мы знали. Мы верили, что когда в тексте сказано: "На столе стоял стакан с водой", то действительно был стол и стакан с водой на нем, и нужно только взглянуть в словесное зеркало, чтобы их увидеть.
Но всему этому пришел конец. Словесное зеркало разбито и, кажется, так, что уже не склеишь. […] Слова на странице больше не выстраиваются на перекличку, по очереди провозглашая: "Я значу то, что я значу!"
[…] Надеюсь, я не злоупотребляю этой трибуной ради пустых, нигилистических шуточек насчет того, женщина я или обезьяна, и кто вы, мои слушатели. Не в этом смысл рассказа, говорю я, кто, однако, не вправе объяснять, в чем его смысл. Было время, когда мы могли сказать, кто мы такие, и верили себе. […] Под нами больше нет опоры. Мы бы воспринимали это как трагедию, если бы испытывали уважение к тому, что казалось опорой, но теперь мы видим, что это была лишь иллюзия, одна из тех иллюзий, которые держатся до тех пор, пока все на них смотрят. Отведите взгляд на мгновение – зеркало упадет и разобьется вдребезги».
Имеет ли Котси в виду «зеркало Стендаля», символ реалистической литературы XIX века? Не знаю. Но речь, по-моему, сильная. Не стоит для Стокгольма писать другую.
