В 1956 году вышла книга, которая на многие годы вперед определила американский политический дискурс. Она называлась «Тоталитарная диктатура и автократия». У книги было два автора – гарвардский профессор Карл Фридрих и его молодой коллега, только что защитившийся политолог Збигнев Бжезинский.
Фридрих и Бжезинский предложили шесть критериев для определения тоталитарного режима. Неотъемлемыми свойствами тоталитарного режима являются хилиастическая идеология, одна политическая партия, централизованная экономика, партийный контроль над средствами информации, партийный контроль над вооруженными силами и наличие тайной полиции.
Авторитарная диктатура тоже не сахар, но тоталитаризм опаснее. Критики Фридриха и Бжезинского в 60-е годы говорили, что эта дифференциация на самом деле придумана в оправдание холодной войны: коммунистические страны, СССР, Китай и пр. плохие, а латиноамериканские и прочие диктаторские режимы - ничего себе, поскольку они на стороне США. Эти споры мы слышим и сегодня: чем Саудовская Аравия, где ущемляются права человека, лучше Кубы?
Ну, о конкретной политике, конечно, можно и должно спорить, на то у нас и демократия, но анализ Фридриха и Бжезинского был не так прост. Они писали: «Тоталитаризм прямо противоположен автократии… В тоталитарном обществе подлинная авторитарность уничтожается». Имелось в виду, что авторитарное общество управляется, по определению, авторитетными политическими и юридическими структурами, хотя они зачастую имеют мало общего с нашими представлениями о справедливости. Но в тоталитарном обществе реальные юридические и политические структуры вообще отсутствуют, оно управляется произвольно. Произвол - это то же самое, что террор.
О том, что террор - основа тоталитаризма, еще до Фридриха и Бжезинского писала Ханна Арендт. Ее классический труд «Происхождение тоталитаризма» вышел в 1951 году. Арендт была философом и ее интересовал не только политический аспект тоталитаризма, но и его, так сказать, метафизика, тоталитаризм как условие бытия в мире. Террор переживается как произвол, писала Арендт, но он не произволен, он действует по своим законам. Вернее, по одному закону, - сверхчеловеческому закону природы или истории. В жертву этому закону (расовой чистоты в гитлеровской Германии, исторического материализма в сталинской России) может быть принесено все, теоретически даже сам диктатор. По словам Ханны Арендт, «тоталитаризм стремится не к деспотическому правлению над людьми, но к такой системе, в которой люди вообще излишни».
Выводы Ханны Арендт совпадают с пророческой «шигалевщиной» Достоевского, но как современница Ленина, Сталина и Гитлера она не могла не поставить вопрос о том, почему люди принимают эту античеловеческую форму бытия. Она считает, что тоталитаризм стал возможен в XX веке (до этого существовали только разные формы авторитарных диктатур) благодаря появлению двух социальных групп - «толпа» и «массы».
Под «толпой» она имеет в виду то, что в марксистском лексиконе именовалось «люмпенами»: сброд разнородных социальных отбросов, куда могут входить и разорившиеся аристократы, и разочарованные интеллигенты, и уголовники. Их объединяет то, что все он оказались вытолкнуты на обочину жизни. Их действия мотивированы обидой и жаждой мести. Из этой среды выходят вожди тоталитаризма.
Тот же, кто идет за вождями, - «массовый человек», - это человек современного атомизированного общества, не имеющий, в отличие от людей прошлого, чувства принадлежности к определенной общине, а, следовательно, и стойкой самоидентификации, не знающий, «кто есть я», воздушный шарик без веревочки. Массовый человек охотно поддается учению, которое проповедует уничтожение личности во имя сверхчеловеческой идеи - нации, расы, коммунизма.
Бенджамин Алперс прослеживает, как идеи Арендт, Фридриха и Бжезинского о диктатурах отражались на протяжении полувека в американской общественной культуре. Книга его так и называется – «Диктаторы, демократия и американская общественная культура» [Benjamin Alpers Dictators, Democracy, and American Public Culture, U. of N. Carolina Press].
Алперс пишет, что десятилетиями споры по существу сводились к тому, можно или нельзя ставить знак равенства между Советским Союзом и фашистской Германией. В 30-е годы такая мысли воспринималась американской прогрессивной интеллигенцией как чудовищная: ведь среди советских большевиков и международных коммунистов слово «фашист» было ругательным. (Так же, как у нацистов ругательным было слово «большевик», что для них означало также «еврей»).
Ни глубокие прозрения Ханны Арендт, ни корректные аналитические выкладки Фридриха и Бжезинского, ни многие другие теоретические труды и человеческие свидетельства не могли сбить западную интеллигенцию с идеологической узкоколейки. Потребовались долгие десятилетия, пакт Молотова-Риббентропа, саморазоблачения Хрущева, свидетельства о ГУЛАГе, чтобы положение стало меняться. Но еще и в 1982 году, когда прозревшая раньше других Сюзан Зонтаг в Нью-Йорке на митинге солидарности с польской «Солидарностью» сказала, что «коммунизм - это фашизм с человеческим лицом», ее освистали.
Алперс перечитал и пересмотрел массу американских книг и фильмов 40-х и 50-х годов и сделал интересное наблюдение. Если действие происходит в Германии, то, как правило, все немцы - правоверные фашисты. Если в советской России, то простые люди, как правило, - тайные противники коммунизма. Увы, увы, если бы так!..
