Прослушав около дюжины докладов по-китайски без перевода, я пришел к выводу, что самое частое слово в китайском языке - «соборность». Дело было в конце прошлого месяца на конференции «Русская литература в контексте двадцатого века». Конференция проходила в пекинском университете иностранных языков. Там преподаватели и аспиранты говорят по-русски как мы с вами, и, видимо, предполагают встречное знание их языка. Я китайского, к сожалению, не знаю, доклад свои читал no-русски, но там у меня тоже один раз встречается слово «соборность», и когда я до него дошел, я снизил темп и повысил голос. Усльшав любимое слово, мои слушатели закивали и заулыбались.
Мой доклад был о Бродском. И хотя тема - «Философия языка у Бродского» - сама по себе была аполитичной, в докладе упоминались и преследования, которым подвергала поэта советская власть, и его несогласие с марксизмом, и способы обхода цензуры. Так что я был не уверен, как отнесутся к этому в стране, где коммунистическая партия - руководящая и направляющая (или как там?) сила общества. Правда, еще по дороге из аэропорта в город я успел заметить... вернее, не заметить ни одного политического плаката или лозунга. Товарной рекламы полно, но никаких тебе Мао с указующим в коммуну перстом, никаких рабочих и крестьян под красным знаменем.
Доклады китайских коллег были о наследии символизма и современной женской прозе, об Андрее Платонове и Осипе Мандельштаме, о Солженицыне и Пелевине. Несколько докладчиков прочитали свои доклады по-русски. Не со всеми их положениями я мог согласиться, но меня приятно удивила свобода, с которой обсуждались вопросы философии, религии, художественного эксперимента.
Слушая китайских коллег, я не мог отделаться от мысли, что ведь в молодости многие из них были свидетелями (а, может быть, и жертвами) культурной революции, когда не то что за Мандельштама, а и за Пушкина могли скрутить руки, водить по улицам в дурацком колпаке, а потом отправить в сельхозкоммуну лопатить навоз, пока не перевоспитаешься.
Я думал об этом во время выступления профессора Чао, например. О чем он так страстно, так напористо говорил, я не знал, но знакомые имена - Бахтин, Лотман, Мукаржовский, Веселовский, опять Лотман, опять Бахтин - выскакивали, как поплавки. С Чао я был знаком, он приезжал в Америку, гoстил в нашем колледже. В перерыве я спросил у него, чего это он так горячился. «Как же не горячиться! - загорячился опять Чао. - Мы заканчиваем выпyск семитомного собрания сочинений Бахтина. Самое время приступить к изданию шеститомного Лотмана. С нашей стороны уже все готово, а российские держатели авторских прав тянут резину».
Во время дискуссионной части мне запомнилось выступление профессора Чжана из Нанкинскоro университета. И не только потому, что он переводил себя на русский. Он говорил о необходимости цензуры. Только цензуру он имел в виду вовсе не государственную, а нравственную самоцензуру переводчиков и издателей. Не надо, говорил он, издавать у нас современную российскую литературу, разжигающую национализм, ксенофобию и прочие дурные чувства. В качестве примера вредной литературы называл роман Проханова «Господин Гексоген».
Выступление вызвало оживленную полемику. Мнение большинства: любая цензура дурна. Ничего запрещать не надо.
На конференции я познакомился лично с Лю Венфеем, с которым переписывался уже несколько лет. Он защитил в Пекинском университете докторскую диссертацию о творчестве Бродского, переводил на китайский стихи нашего нобелевского лауреата, печатал статьи о нем. Лю Венфей подарил мне две красивые книжки - свою монографию, посвященную Бродскому и сборник эссе Бродского в своих переводах.
Я рассказал ему, что Бродский всю жизнь интересовался Китаем, включал классических китайских поэтов в списки обязательного чтения для своих студентов, а в конце жизни начал изучать и китайский язык. Сдержанный Лю Венфей заволновался и спросил, нельзя ли найти в apxивax поэта хотя бы один-два иероглифа, начертанныx его рукой: вот здорово было бы поместить их на обложку следующего издания Бродского по-китайски!
Если я имею право делать какие-то обобщения на основе моей короткой поездки в Китай, то я бы сформулировал их так: полная свобода иностранного слова. Все что угодно переводное допускается в печать и в открытую дискуссию, а вот свое держится под контролем. Не под таким, конечно, как при Мао, но все же довольно жестко контролируется.
Домой я улетал - после короткой поездки по стране - из Шанхая. Это удивительный город. Небоскребов там уже в два раза больше, чем в Нью-Йорке, и все новенькие. Чистые улицы. Шикарные магазины. Интересные музеи. Притягательные парки.
В самолете я развернул купленный в аэропорту номер «Нью-Йорк таймс». Там как раз была статья одного китайца, который съездил на родину после десяти лет жизни в Америке и делился впечатлениями. В частности, рассказал такое. Он разговаривал с тринадцатилетним мальчиком, дальним родственником. Мальчик отлично учится, уже неплохо владеет английским, а уж о владении компьютером и говорить не приходится. В разговоре автор статьи упомянул имя Мао Цзэдуна. И тут выяснилось, что шанхайскому отличнику это имя ничего не говорит. Не проходили.
Прочитав это, я понял, что Китай действительно уверенно идет в будущее.
