«Освенцим нависал над нами давно, очень давно, столетиями, возможно, созревая, как темный плод, в отблесках бесчисленных злодеяний, готовый вот-вот свалиться нам на голову.
И, пожалуйста, не говорите то, что чуть не сорвалось у меня с языка: что Освенцим необъясним, что это результат игры непостижимых иррациональных сил, ибо любое злодейство всегда можно объяснить рационально. Очень вероятно, что сам Сатана, как Яго, иррационален, но его исчадия, однако, очень даже разумные существа. Любой их поступок разрешим, как математическая задача; в ответе – выгода, жадность, лень, жажда власти, похоть или трусость. Для кого-то еще – самовлюбленность, а если не то, не другое и не третье, то остаются психопаты с их паранойей, садизмом, мазохизмом, демиургической или иной мегаломанией, некрофилией или – кто его знает – какие там еще бывают извращения, а, может, и все сразу. С другой стороны, я уже, кажется, сказал, вот уж что действительно иррационально, что действительно невозможно объяснить, вовсе не зло, а наоборот – добро.
Иногда, как невзрачный хорек, уцелевший после поголовного истребления сородичей, бегу я по городу. Прислушиваюсь к шуму, что-то отмечаю взглядом тут и там, как будто бы запахи случайных воспоминаний осаждают мои медлительные, окаменелые чувства. Хочу улизнуть, но что-то удерживает меня. У меня под ногами ревет городская клоака, словно бы грязный поток воспоминаний пытается вырваться из своих подземных туннелей и унести меня прочь».
Это из «Кадиша по нерожденному», последней книги трилогии Имре Кертеса. Кертес – третий в истории, после Александра Солженицына и Эли Визеля, нобелевский лауреат, чье творчество основано на страшном опыте выживания в лагерях смерти, гитлеровских или сталинских. «Когда я начинаю думать о новом романе, – говорит Кертес, – это всегда начинается с мыслей об Освенциме… Начать жить заново нельзя. Я продолжаю жить той же самой своей обезжизненной жизнью».
Его взяли в Будапеште в сорок четвертом, когда местные нацисты под управлением немецких товарищей «решали еврейский вопрос». Четырнадцатилетнего мальчика отправили в Освенцим, потом перевели в Бухенвальд. Он выжил, вернулся на родину, работал журналистом, а после того, как в Венгрии утвердилась другая разновидность тоталитаризма - коммунистическая, поддерживал себя переводами с немецкого и, что так знакомо многим его российским сверстникам и коллегам, писал в стол.
В семьдесят пятом, во времена относительно либеральные, опубликовал свой первый роман «Без судьбы». Книга в Венгрии осталась практически незамеченной. Признание пришло к Кертесу, когда «Без судьбы» и два других романа трилогии - «Фиаско» и «Кадиш по нерожденному» - были лет десять назад переведены на немецкий, а затем на другие европейские языки.
Первого в истории венгерского писателя, получившего нобелевскую премию, почти не знают на родине. Ситуация почти в точности такая, как с нобелевским лауреатом 2000 года китайцем Гао. Хотя Венгрия не Китай. Идеологической цензуры там давно нет. Тогда почему же? Не потому ведь, что Кертес никогда не был членом союза писателей. Может быть, потому, что он еврей?
В интервью испанской газете «Паис» Кертес сказал: «Мой иудаизм под большим вопросом. Я неверующий. Но в Освенцим я попал как еврей, как еврей я был в лагерях смерти, как еврей я живу в обществе, где евреев не любят, где весьма распространен антисемитизм. Я всегда ощущал, что быть евреем - мой долг. Я беру это на себя, но в большой степени мне это навязали».
Он говорит, что такое самопонимание усилилось в нем после посещения Израиля в начале этого года, когда в стране уже бушевала интифада. «Я не беспристрастен, – продолжает Кертес. – И никогда не брал на себя роль бесстрастного мастера. Пусть этим занимаются европейские и неевропейские интеллектуалы, которые - к добру ли, к худу ли (чаще к худу, чем к добру) - любят играть эту роль. Вот только им никогда не приходилось покупать билет на автобус из Хайфы в Иерусалим».
Французский критик венгерского происхождения Франсуа Фечо говорит, что нобелевская премия Кертесу – это упрек Венгрии, стране, которая так и отказывается принять на себя ответственность за уничтожение шестисот тысяч евреев: «Пожалуй, только Примо Леви [из писателей, переживших концлагеря] удалось рассказать о пережитом с таким мастерством и даже, пожалуй, с юмором. Другой критик, знакомый с творчеством Кертеса, Герман Терч, говорит: «Его улыбка – постоянный знак примирения с этим миром, который пытался, но не сумел его обмануть. Его добродушие – своего рода месть щедростью за перенесенные страдания и несчастья».
