Рассказ путешественника – один из древнейших, может быть, древнейший литературный жанр. От автора, будь то Марко Поло, Афанасий Никитин или маркиз де Кюстин, требуется наблюдательность, непредвзятость и склонность к авантюризму. Если эти качества налицо, успех обеспечен, поскольку о сюжете заботиться не надо, сюжет предлагает сама география. Между прочим, этим объясняется, почему жанр травелога (рассказа о путешествии) зачах в советские времена, несмотря на великолепное наследие таких литературных путешественников, как Карамзин, Пушкин, Гончаров и Чехов. Наблюдательность была подозрительна, потому что писатель мог наблюсти не то, что надо. Непредвзятость была несовместима с идеологическими установками. А если кандидата в путешественники уличали в склонности к авантюре (приключению), то его просто никуда не пускали – еще сбежит, авантюрист. Популярность в Советском Союзе чешских путешественников Ганзелки и Зикмунда объясняется тем, что чехам хотя бы позволялось не особенно напичкивать свои репортажи идеологической принудиловкой, а писать про носорогов и бегемотов. Еще больше свободы давалось пишущему путешественнику в послесталинской Польше. Зато в СССР, в отличие от Ганзелки и Зикмунда, самый любимый поляками зарубежный репортер Рышард Капущинский известен и не был, не переводили.
Карьера Капущинского началась в конце пятидесятых, когда ему не было еще и тридцати лет. За сорок с лишним лет он изъездил мир вдоль и поперек, особенно подолгу жил в в так называемом «третьем Мире», Азии, Африке и Латинской Америке. Это стоит того, чтобы повторить: подолгу жил, – потому что на те командировочные, которые выдавались журналисту соцстраны в год, западный коллега пропутешествовал бы от силы пару недель. Теперь Капущинский всемирно известен. В издательском предисловии к американскому изданию его последней книги «Тень от солнца» сказано, что он «был свидетелем 27 переворотов и революций и четырежды приговорен к смерти». Книги Капущинского – репортажи в том смысле, что в них нет не только ничего выдуманного, но и собственно авторским комментариям и обобщениям отдано очень мало места. Девяносто процентов текста – факты. Но это и поэзия, поскольку, в отличие от обычных репортеров, Капущинского меньше интересуют исторические события, чем детали той повседневной жизни, которая иногда завихряется в события, именуемые историческими. Лаконичное, несентиментальное описание этих деталей создает то, что способна создать только хорошая поэзия – подлинную атмосферу времени и места.
В книге «Еще один день жизни» место – Ангола, время – последние дни португальского колониального правления. В книге «Шах шахов» место – Иран, время – отречение и бегство шаха. В книге «Император» место – Эфиопия, время – падение монархии. В «Тени от солнца» место – вся Африка, время – сорок лет жизни автора, в течение которых он многократно подолгу жил в разных африканских странах.
Жил Капущинский, как правило, не в кондиционированных пятизвездных отелях. Желая понять образ жизни кочевников-сомалийцев, он странствовал по пустыне с верблюжьим караваном. Вот пример использования Капущинским детали вместо длинного описания: на привале ему и его спутникам удается найти для отдыха и разговора пятачок тени такой маленький, что их ослу удается держать в этой тени только голову, остальной осел остается на раскаленном солнце. В Лагосе Капущинский снимает квартиру в трущобах, где никогда не ступала нога белого человека. Соседи со смеху помирают при виде небывалого зрелища: белый джентльмен стоит утром с бидоном среди черных детей в очереди к водоразборной колонке.
О соседях он пишет: «У некоторых из них что-то есть, но только что-то одно. У одного – рубашка, у другого – мотыга, у третьего – кирка. Тот, у которого рубашка, имеет шанс устроиться ночным сторожем (кому охота нанимать голого сторожа); владельца мотыги, может быть, наймут полоть огород; владельца кирки – копать канаву. Прочим нечего нести на рынок, кроме собственных мускулов». Африканские фрагменты сорокалетней одиссеи Капущинского протягиваются от полных надежд (не оправдавшихся) первых дней независимой Ганы в 1958 году, через кровавые перевороты и массовые убиства в Уганде, Либерии, Руанде. Но не менее, чем рассказ о убийстве и мучениях, нам помогают понять Африку и мирные картины, описанные Капущинским. Например, описание вещевого рынка под открытым небом в Нигерии. Это, пишет Капущинский, «открытый карьер, где идет добыча дешевого и халтурного. На-гора выдаются тонны хлама, дешевки, аляповатого китча. [На всем огромном рынке] нет ни единой вещи, которая имела бы хоть какую-то ценность для европейца».
После сорока лет интимного знакомства с Африкой писатель не питает оптмистических надежд. Здесь «мы находимся в мире, – пишет он, – где нищета одних обрекает на смерть, а других превращает в чудовищ. Первые – жертвы, вторые – их палачи. Никаких других вариантов нет».
Впрочем, этот пассаж, как я сказал, не очень характерен для Капущинского. Прямые сентенции, от себя, прорываются в его репортажах не часто. Характернее то, как он, например, написал всю книгу «Император». Он составил ее из рассказов бывших слуг и придворных императора Хайле Селассие, именовавшего себя «Лев Иуды». Эти привыкшие молча повиноваться холуи с восхищением рассказывают поляку о своем былом властелине: «Каждое утро император начинал с выслушивания докладов осведомителей…»
Немудрено, что «Император» был одной из самых популярных книг в Польше в дни «Солидарности».
