Способность доверять – неоценимое богатство человечества. Что, как не богатейшие его запасы, позволило Бернарду Мэдоффу нагреть своих вкладчиков более чем на 50 миллиардов?
«Каждому из нас, – констатирует специалист по консалтингу Джин Берд, – приходилось попадать в ситуацию, когда просто очень хочется верить, несмотря на вполне объективные противопоказания».
И верили Мэдоффу далеко не только финансово неискушенные пенсионеры. Среди его клиентов были и крупные банки, хорошо знающие, куда вкладывать деньги. Иными словами, способность доверять – не просто душевное качество, а интересный социальный феномен.
О серьезных различиях между американцами и жителями бывшего Союза тут говорить не приходится: по мнению Берда, примеров пагубного легковерия – особенно в финансовой сфере – в избытке по обе стороны океана. Но симметрии здесь нет и в помине: легковерие в России прекрасно уживается с нежеланием и непривычкой доверять, и в первую очередь доверять государству. По мнению поэтессы Татьяны Щербины, это сугубо российская черта, объясняющаяся, в частности, традиционным отношением русских к собственности.
«В царское время ее то даровали, то отнимали, причем с одинаковой легкостью. А в Советском Союзе и собственности-то, можно сказать, не было. Когда-то, – вспоминает писательница, – мои бабушка с дедушкой построили дачу к моему рождению – а потом вынуждены были ее снести. Их просто уведомили, что эта земля понадобилась государству – вот и все».
Сходным образом обстояло дело и на более высоких ступенях социальной лестницы – во всяком случае, на первый взгляд. «В советское время не существовало проблемы сращивания бизнеса и власти, – считает политолог Игорь Клямкин, – потому что не существовало бизнеса. Все находилось в одних руках – в руках бюрократии. Частной собственности в этой системе места не было».
Не обладая частной собственностью, советская бюрократия стремилась ей обзавестись. Потому-то, продолжает Клямкин, чиновничество и не стало слишком упорно защищать советскую систему, в большинстве своем приняв ельцинские перемены.
По мнению этнографа и философа Юрия Семенова, дело обстояло и обстоит значительно сложнее. «Частная собственность, – настаивает он, – это вовсе не обязательно собственность отдельного человека. Более существенно другое: это собственность одной части общества, которая позволяет ей безвозмездно присваивать труд другой его части».
Такая частная собственность – коллективная собственность партийной и государственной номенклатуры – и играла определяющую роль в Советском Союзе.
Не исчезла она и в постсоветский период – а лишь трансформировалась. Споры об исторических результатах этой трансформации продолжаются и сегодня.
«Как-то на приеме в посольстве я разговорилась с одним депутатом от «Единой России», – рассказывает Татьяна Щербина. – Я спросила его: «А зачем, собственно, существует ваше движение?» И он ответил – совершенно откровенно! – что пошел в Госдуму единственно ради денег. Дескать, раз находишься у власти, то, значит, и деньги получаешь. Этот человек и не думал скрывать, что имеет в виду именно то, что принято именовать коррупцией. Я говорю ему: «Как? И вам даже не стыдно?!». «А чего тут стыдиться? – спросил он меня – «Живем-то один раз! Это моя жизнь, и я должен устроить ее как можно лучше».
Впрочем, и гигантское разрастание коррупции, и небывалая ею бравада – лишь наиболее очевидные следствия сохраняющегося переплетения собственности с государственной властью.
«Общеизвестно, – продолжает Татьяна Щербина, – что во всевозможных высоких эшелонах власти народ иначе как быдлом не называют. Так какая же разница – что с ним будет?»
У нынешней элиты и впрямь есть заботы посерьезнее, нежели судьба сограждан. Ведь даже проблему наследования она пока что не сумела решить по-настоящему. «Конечно, для многих она решена, – уточняет Игорь Клямкин, – но лишь за счет вывоза капитала за рубеж. Что же касается собственности на активы в России, то такой собственности не трудно лишиться. Причем история ЮКОСа – далеко не единственный пример подобного рода. Да, собственность легко потерять, если ты нелоялен режиму. Но это может произойти и в том случае, если ничего такого нет и в помине. И держать активы за рубежом несравненно безопаснее. Вот тут и появляется феномен Абрамовича…».
В итоге, стремление перевести капитал за рубеж объясняется неверием в будущее страны, – считает Татьяна Щербина. Потому-то внутренняя стабильность отнюдь не является главной заботой нынешнего российского правящего класса.
«Не случайно дети нашей элиты учатся и живут в Англии, в Швейцарии, во Франции, – продолжает писательница. – А остальные? Кому какое дело? Вот характерный пример: как выселяют дома в центре Москвы. Делается это так: дом – какой-нибудь особнячок в центре, кому-то приглянувшийся, объявляют аварийным, хотя это совершенно не соответствует действительности. И говорят: «Так, все. Дом – в аварийном состоянии, и мы вас выселяем». Люди начинают протестовать. Приходит экспертная комиссия и делает вывод: нет, дом не аварийный. Но это никого не волнует. И пошли все вон. И переселяют их куда-нибудь за Московскую кольцевую дорогу. Даже слово новое появилось – заМКАДыши, т.е. живущие за московской кольцевой автодорогой. Как бы уже и не совсем люди».
Судить о природе постсоветского общества, по мнению Татьяны Щербины, сегодня еще рано. «Это временная структура, – считает писательница, – кто-то построил себе виллу, кто-то приватизировал завод. Кто что мог, тот то и сделал. А во что все это выльется, никто пока не знает».
Картина, однако, богата деталями. И самая яркая из них– раскол общества на сверхбогатую верхушку, прозябающее в бедности большинство (приблизительно 80% населения) и стремительно уменьшающийся средний слой. Именно такая социальная структура характерна для обществ, где экономика подчинена олигархическим группировкам, тесно связанным с госаппаратом.
Дикий капитализм? Капитализм на ранней стадии развития? Юрий Семенов решительно не согласен с подобными выводами. Нынешняя Россия обнаруживает очевидное сходство с Латинской Америкой, – считает он. А латиноамериканский капитализм развивается уже полтора столетия, оставаясь все таким же. Даже индустриализация не смогла изменить его характер. Потому-то многие специалисты по странам третьего мира и пришли к заключению, что это не ранний, а просто иной – «периферийный» капитализм.
В отличие от классического, он прекрасно сосуществует с докапиталистическими отношениями и порой даже срастается с ними. Вот и новый российский капитализм сросся с номенклатурной системой, унаследованной от советских времен. В условиях экономического обвала этот факт обретает особое значение. «Кризис показал, что система, созданная Путиным, не работает», – считает политолог Дональд Дженсен.
Многие в России уверены, что сегодня, когда, по словам публициста Андрея Колесникова, кризис переиначил политическую карту страны, вопрос об экстренных мерах по ее изменению вполне может перейти в практическую плоскость.
И здесь вновь возникает глубинный вопрос – о доверии и недоверии.
Недавно в вашингтонском Центре Карнеги состоялась конференция под красноречивым названием: «Готовность России к переменам». Один из докладчиков известный российский политолог Лилия Шевцова подробно рассказала о том, как широко распространено среди нынешней российской элиты убеждение в том, что «правительство у нас совершенно негодное».
Итак, перемены назрели, и в кризисной ситуации они начинают казаться более реальными, чем прежде. Вот только какие перемены? Андрей Колесников призывает к диалогу между всеми недобитыми либералами – призванному в итоге помочь победе «партии бабла» над «партией крови». А Андрей Пионтковский напоминает в ответ о том, что в свое время – по историческим меркам, совсем недавно – партия реформаторов, превратившаяся в «партию Рублевки и Куршевеля», внесла серьезный, если не решающий вклад в победу тех самых силовиков, которые сегодня довели страну до кризиса.
Трудно противостоять соблазну упрекнуть аналитика в непременном желании «хмуриться и злобиться», когда на дворе совсем иное тысячелетье. Так и поступил литератор Илья Мильштейн, сравнивший Пионтковского с незадачливым партизаном, не ведающим, что война давно закончилась и по привычке пускающим под откос поезда противника.
Проблема, однако, в том, что за недоверием к «партии бабла» скрывается одно небезынтересное, хотя и редко упоминаемое обстоятельство. У специалистов по экономике третьего мира свое представление о пределах возможного. Та система, которая, как теперь выяснилось, не работает, в основе своей и не поддается реформированию – и виной тому не та или иная группировка у власти, а сама природа «периферийного» капитализма.
«Не существует никаких тенденций, которые могли бы привести к его превращению в капитализм западного образца, – подчеркивает Юрий Семенов. – Изменить природу этой системы нельзя. Во всяком случае, в истории подобного еще не было».
Иными словами, чаемой либерализации сверху в данном случае будет недостаточно.
Итак, Россия в который уж раз созрела для перемен. Похоже, однако, что менее всего к ним готовы именно те, кто говорит об их необходимости.
