В этом году исполняется 70 лет поэту и художнику Михаилу Юппу. Более 25 лет он живет в эмиграции, в США, в городе Филадельфия. В Америке у него издано 10 поэтических сборников. Его стихи вошли во многие антологии и альманахи русского зарубежья. Михаил Юпп академик РАЕН, лауреат американских и российских литературных премий.
Сергей Москалев: Михаил Евсевиевич, говорит ли вам о чем-нибудь адрес: «последний этаж доходного дома на Загородном проспекте вблизи Витебского вокзала, в Ленинграде», начало 1960-х годов?
Михаил Юпп: Разумеется, это был адрес нашего выдающегося художника Михаила Шемякина.
С.М.: Вы бывали у него в то время?
М.Ю.: Да, конечно.
С.М: А не входили ли вы в интеллектуальную группу «Санкт-Петербург»?
М.Ю.: Нет, не входил, но знал о ее существовании прекрасно.
С.М.: Был ли какой тайный смысл в той петербургской жизни, что Вас окружала?
М.Ю.: Конечно был, потому что мы жили как бы в Ленинграде, но на самом деле мы считали, что продолжаем жить в Санкт-Петербурге. Вот и весь смысл.
С.М.: Какие люди вас окружали в то время?
М.Ю.: Это были художники, поэты, актеры, коллекционеры, разного рода бизнесмены, которых тогда называли спекулянтами.
С.М.: Вас называли первым уличным поэтом-битником. Это звание пришло из этого же времени?
М.Ю.: Не совсем верно, потому что мы в те годы увлекались всем западным, и очень любили американский и европейский джаз. Я тогда писал «джазовые» стихи, которые исполнял в два притопа - три прихлопа. Молодежь очень здорово реагировала, у нас происходили так называемые джем-сейшены белыми ночами… На теплоходах, плывущих по Финскому заливу собирались ансамбли, в основном дикселендовые, и, так называемая, «золотая молодежь» с Невского проспекта. Мы всю ночь куролесили, я читал стихи, мне какой-нибудь оркестр аккомпанировал тихо, ритм ведя, и молодежь шла танцевать…
С.М.: А как это могло звучать?
М.Ю.: Вот самое знаменитое стихотворение того времени –
1962 год – «Твист». Оно опубликовано в моей книге «Зов». А звучало оно примерно так.
Конечно хорошо
Когда стучат каблуки
когда стучат каблуки
когда стучат каблуки
Конечно хорошо
когда танцуют твист
танцуют под свист передовицМилая что ты глядишь в потолок
Когда стучат каблуки
Когда волнуется кровь
Милая ты не холодильник, не лед
Жажду ритмом танца утоли
С.М.: К этому времени относится и ваше знакомство с Бродским, известно, что отношения у вас не очень сложились?
М.Ю.: Нет, поначалу сложились. Потом конечно мы разошлись. По творчески-этическим причинам. Я ушел очень быстро от авангарда, от джазовых стихов и пришел к классической петербургской манере письма, а Бродский – нет. Его эстетика просто намертво противоречила моей.
С.М.: Притом, что у вас были разногласия поэтические, стилистические, тем не менее, известно, что, вернувшись из ссылки, Бродский поселился у вас?
М.Ю.: Да, это случилось совершенно удивительно и неожиданно: потому что к тому времени мы уже глубоко разошлись. Однажды я пришел в «Сайгон» – такое заведение, многие помнят его. Было раннее утро. И тут появляется Бродский, в ватнике, с вещмешком. Я говорю: «Ося, вчистую? - Он отвечает: «Ну, наверное, вчистую». «А чего в такую рань?». «Ну, приехал, моих родителей дома нет, а кому не позвоню, все как в штаны наклали – боятся». «Ося! Мужик я не слабого десятка, поехали ко мне, у меня родители на юге». Мы тогда с Осей были одного размера, он переоделся, носил мою одежду. В общем, первую неделю он прожил у меня. Я его, как говорится, кормил, поил и даже развлекал.
С.М.: Ваше поколение – это и Бродский, и Довлатов, и Сапгир, и многие другие… Есть такое понятие – «питерский текст». Существует ли питерская линия в русской литературе, или это вымысел, миф?
М.Ю.: Нет, это не вымысел. Это скорее даже не питерская, а петербургская линия. Я еще раз повторяю: мы жили в Ленинграде, но продолжали чувствовать себя, как жители Петербурга. Я помню, однажды пришел на Загородный к Шемякину, смотрю – он в стариной дореволюционной одежде. «Вот – говорит, – жилетка, одевайся, пошли. Я спрашиваю: куда? – Тут идут съемки какого-то исторического фильма, ты увидишь кусок старого Петербурга».
Мы поехали на Петроградскую сторону. Как раз все было в том доме –клинике, где я родился – угол Пионерской и Щорса. Там скололи штукатурку. И под штукатуркой оказалась удивительнейшая надпись: «Родовспомогательное заведение барона Шредера». Я родился в этой самой клинике, но это был уже обыкновенный советский родильный дом. И мы на фоне той надписи стали фотографироваться в старой одежде - такой своеобразный перформанс, которым жили в то время и Шемякин, и я.
С.М.: То есть, это какое то соотнесение себя с питерским мифом?
М.Ю.: Конечно, конечно... Я говорю: мы продолжали жить в столице Российской империи, в Санкт-Петербурге, несмотря на то, что вокруг была жуткая ленинградская краснота.
С.М.: Вот этот питерский миф он как - то у вас преломлен, вкраплен в американскую историю?
М.Ю.: Разумеется. Я все время продолжаю жить в этом духе, я все время себя ощущаю петербургским поэтом. У нас в Филадельфии есть храм- памятник - ему 110 лет. Первые деньги на строительство этого храма дали матросы с «Варяга».
С.М.: С крейсера «Варяг»?
М.Ю.: Да! Дело в том, что по заказу российской империи на верфях Филадельфии строились два исторических и великих судна - крейсер «Варяг» и броненосец «Ретвизан». И вот 57 матросов с «Варяга» у нас зачислены в вечные прихожане. При храме имеется музей, и к юбилею - к столетию - меня попросили написать стихотворение. Я написал стихотворение «Варяг», которое вошло в постоянную экспозицию.
С.М.: Я знаю, в издании некоторых ваших книг здесь, в эмиграции, вам помогал ваш давнишний друг Михаил Шемякин. Что это были за книги?
М.Ю.: Миша помог мне издать три книги. Одна из них называется «Пространства». Печаталась она в Италии, на роскошной бумаге. Это книга была настолько роскошно проиллюстрирована им, явилась как бы «бомбой» в нашей эмигрантской общине.
С.М.: Почему бомбой?
М.Ю.: Это была очень роскошная книга. Эмигранты, как правило, издавали на плохой бумаге рассыпающиеся сборники, а это роскошная, с цветным портретом работы Шемякина, и на портрете Шемякин как бы учел мою внутреннюю и внешнюю борьбу с двумя постоянными противниками, Бродским и Костей Кузьминским. Он меня изобразил в виде римского патриция, я стою со свитком, где есть обрывочек моего стихотворения «Баллада о волчьем племени».
С.М.: Вы более 28 лет живете в эмиграции и, насколько я знаю, до отъезда из Советского Союза у вас не вышло ни одной книги. Но вот сейчас вы и член Российской академии, и член редколлегии многих журналов… По прошествии стольких лет вас награждают…
М.Ю.: Понимаете, у меня было одно молодое стихотворение, еще в Питере написанное. Там есть такие грустные строки, там я как бы предсказал:
Все будет. Слава и почет,
Но кто мне молодость вернет?
Ушедшую на ожидание.
Конечно, всего этого хотелось в молодости – все эти награды, звания… Но, видимо, такова моя судьба, такова моя планида: все приходит, но поздно.
