В XIX веке, когда религия стала терять свою притягательность для масс и ослабила свое господство над ними, центр тяжести религиозного чувства на какое-то время переместился в искусство, в первую очередь в поэзию. Такое понимание поэзии как священнодействия и метода общения с потусторонним в Европе, а вместе с ней и в России, было в значительной степени элитарным и аристократическим, что заметнее всего в произведениях символистов.
В Соединенных Штатах происходил примерно аналогичный процесс, но здесь он принял совершенно иные формы. Наиболее ярким представителем воплощения религиозного чувства в искусстве стал поэт Уолт Уитмен.
Как пишет в журнале Chronicle Review Майкл Робертсон, сам Уитмен полагал, что его стихи, написанные новаторским свободным размером, будут читать широкие массы пролетариата, и в этом смысле их демократический заряд не подлежит сомнению. Но его многочисленные ревностные поклонники, как в США, так и за их пределами, видели в них прежде всего религиозный смысл, а самого поэта всерьез уподобляли таким пророческим фигурам как Иисус и Будда.
Соединенные Штаты возникли в значительной степени как сообщество беженцев из Европы по религиозным мотивам, и религия изначально играла в жизни колоний исключительно важную роль. Особенным рвением отличалось пуританское население Массачусетса и окрестной Новой Англии, но именно тут началось ее перерождение. Разочаровавшиеся в наследии предков потомки пуритан во главе с Ральфом Уолдо Эмерсоном создали религиозно-философское течение «трансцендентализм», включавшее в себя элементы немецкого идеализма и восточных религий и призывавшее искать божество не снаружи, а внутри человеческой личности.
Может показаться, что такое учение было адресовано элите, которая в ту пору в США было не была особенно многочисленной. На самом деле его притягательность была гораздо более широкой, и это видно хотя бы из того, что Эмерсон зарабатывал на жизнь, разъезжая по стране с лекциями.
Когда Уолт Уитмен выпустил за свой счет книгу «Листья травы», ее и ее автора спас от забвения именно Эмерсон, весьма тепло о ней отозвавшийся. Он не мог не заметить сходства — Уитмен явно был его идейным преемником.
Хотя Уитмен нередко пишет в своих стихах о самом себе с восторженной и экстатической интонацией, не надо обладать особенной прозорливостью, чтобы понять, что это не крайняя степень эгоизма, а напротив — автор подчеркивает свое родство с любым другим представителем человечества, независимо от происхождения и социальной принадлежности. И хотя он упоминает об «отце» и «творце», совершенно очевидно, что обожествляет он на самом деле человека.
Эта новаторская поэзия на грани нового евангелия вызвала в то время широчайший отклик. Уитмена засыпали письмами, он пользовался огромной популярностью не только в США, но и в Соединенном Королевстве, Франции, Германии, а в конечном счете эта слава докатилась и до России.
Тем не менее, проект демократической поэзии, каким видел себя сам Уитмен, и новой демократической религии, каким представлялся этот проект его тогдашним поклонникам, провалился. Место в пантеоне литературы осталось за ним, но всенародная слава изгладилась.
Дело в том, что Уитмен писал накануне поистине эпохальной вехи в истории демократии, да и не только демократии — возникновении массовой культуры в эпоху массовых коммуникаций, «восстания масс», как охарактеризовал этот переворот испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет, выступавший, в отличие от Уитмена, с консервативных позиций. Эмансипированный пролетариат, да и не только пролетариат, получил возможность сам «заказывать себе музыку», и это оказалась совсем другая музыка и совсем другая поэзия, чем предлагал Уитмен, чья позиция в свете сегодняшнего дня представляется все-таки элитарной. Уолта Уитмена будут помнить, пока жив английский язык, но Христом или Буддой он не стал.
