Алан Нейдел, пишущий на страницах сетевого журнала Butterflies and Wheels, возмущен тем, как Толстой обошелся с Иваном Ильичом. Возмущен не судьбой этого персонажа, чья смерть стала одной из самых известных в мировой литературе, а явными и неявными комментариями автора по поводу этой смерти.
Толстой отказал Ивану Ильичу в героической жизни. Тем не менее жизнь эта, если присмотреться к ней, отключив скептический голос автора, была не столь уж дурной. Да, в чем-то она была будничной, внешне благополучной, но в то же время сероватой, без подвигов и глубокой рефлексии. Но если бросить взгляд на наше реальное окружение, мы найдем там множество примеров, в сравнении с которым эта жизнь была эталоном праведности.
Иван Ильич, если кто забыл эти подробности, был образцовым членом общества. Он, по словам Толстого, «держал себя с достоинством и с высшими и с низшими и с точностью и неподкупной честностью, которой не мог не гордиться, исполнял возложенные на него поручения».
Кроме того, будучи судьей, он, в качестве такового, «быстро усвоил прием отстранения от себя всех обстоятельств,
не касающихся службы, и облечения всякого самого сложного дела в такую форму, при которой бы дело только внешним образом отражалось на бумаге и при котором исключалось совершенно его личное воззрение». То есть, он был объективным и беспристрастным судьей.
У Толстого Иван Ильич умирает с сознанием пустоты и никчемности прожитой жизни. Судья тут, по сути дела, сам Толстой, несущий вахту у постели обреченного и вкладывающий в его голову эти мысли о никчемности. Никчемности по сравнению с чем? С жизнью Герасима, механической куклы из той же мастерской, что и Платон Каратаев в «Войне и мире»?
Очевидно, что с точки зрения автора, Герасим «правильнее» Ивана Ильича. Нейдела это противопоставление возмущает: как можно противопоставлять Герасима, подержавшего смертельно больному ноги, человеку, который, судя по всему, всю жизнь отдал на благо страны и сограждан? По мнению Алана Нейдела, именно такое презрение к обычной человеческой жизни и человеческому долгу привело в конечном счете к формированию советской морали и советского человека.
Вот тут он, по-моему, взглянул слишком узко. Иван Ильич, живой, конечно, а не умирающий, пришелся бы России и российскому правосудию очень кстати и сегодня. Но сегодня он невозможен. Реальный прототип толстовского героя был возможен лишь в течение очень короткого периода российской истории, после и в результате судебной реформы Александра Второго. Но Толстого эти житейские мелочи занимали мало. Он столкнул Ивана Ильича со своими собственными «вечными вопросами», над которыми ломал голову всю жизнь, но от которых, в конечном счете, сам сбежал в Астапово. Его диалогу с вечностью мешали жена, дети, хозяйство и поклонники.
«Смерть Ивана Ильича», несмотря на критику Алана Нейдела, была и остается образцом изображения в литературе последних дней жизни человека. Вполне возможно, что именно такие мысли и приходят в голову обреченному. Но Толстой предал своего героя и вместо картонного Герасима подсел к нему на постель сам. И вместо того, чтобы подержать ему ноги, он осудил его скорым и несправедливым судом, на скамье перед которым должен был по справедливости сидеть сам. Это типичный случай «замещения по Фрейду».
В каком-то смысле умирающий персонаж все же отомстил своему покойному автору. От высоких идей Льва Толстого сегодня мало что осталось. Осталась только великая литература — в том числе герой, несправедливо казнящий себя накануне кончины за достойно прожитую жизнь.
