Читателям американского сетевого журнала Slate был задан очень необычный вопрос.
Уже много лет назад скончался широко известный писатель. После него остались незавершенная рукопись, которую он завещал сжечь. В настоящее время она еще цела и лежит в сейфе некоего швейцарского банка, и наследник колеблется: выполнить ли волю покойного, или все же оставить рукопись в дар многочисленным поклонникам писателя и исследователям его творчества.
Читателей просят представить аргументированные ответы за или против, чтобы помочь наследнику принять правильное решение.
Писатель, о котором идет речь, – Владимир Набоков, наследнику которого, сыну Дмитрию, уже 73 года, поэтому откладывать решение надолго он не может. Рукопись, о которой идет речь, – часть романа под названием «Оригинал Лауры».
Сам вопрос читателям журнала задает специалист по творчеству Набокова Рон Розенбом, поясняя, что заручился согласием Дмитрия на такую акцию.
Что из себя представляет «Оригинал Лауры», мы, конечно, знать не можем, но некоторые сведения сообщает Розенбом, опять же со ссылкой на Дмитрия Набокова.
Как считает сын писателя, это «наиболее концентрированный дистиллят» творчества его отца. С другой стороны, согласно тому же свидетельству, это «должна была быть блестящая, оригинальная и потенциально совершенно радикальная книга, в литературном отношении очень отличающаяся от остального творчества» Набокова.
Непонятно, как совместить эти два не слишком совместимых заявления, но интерес они, конечно, разжигают.
Трудно не соблазниться и не выступить со своим вариантом ответа на поставленный вопрос. Только я сделаю это здесь, а не на сайте Slate.
Каждый, кто имеет представление о творчестве Набокова, знает, в какой степени он был одержим стремлением к совершенству. Его романы отполированы и отточены до предела, в них завязаны все шнурки и зашпаклеваны все пазы. Легко себе представить, как унизительна для такого человека ситуация, когда его черновики открыты для всеобщего обозрения. Черновики в руках умелого ученого – практически комментарий самого писателя по поводу приемов, трюков и секретов своей работы. Именно этого Набоков всю жизнь старательно избегал.
Это, так сказать, аргумент от писателя, а есть еще общечеловеческий. Наше уважение к воле покойного важно не столько для него самого, уже навсегда отсутствующего, а для нас, живых. Для живого очень важно иметь возможность распорядиться собственным имуществом, в том числе и посмертно, и имущество это – не всегда только деньги, это еще и плоды труда, в том числе рукописи. Обманув покойного, мы тем самым даем понять самим себе и нашим близким, что они могут быть точно так же обмануты. И разве творчество – не такая же, как минимум, ценность, что и деньги?
Есть, конечно, примеры, когда нарушение воли покойного обогатило нас всех. В частности, произведения Франца Кафки были опубликованы после его смерти лишь потому, что его друг Макс Брод игнорировал просьбу автора их уничтожить. Но на всякий плюс есть свой минус: наследники Эрнеста Хемингуэя, явно из корыстных мотивов, накроили из его посмертных рукописей посредственных романов.
Несомненные принципы морали выше сомнительных принципов эстетики – а сомнительность их заключается в том, что мы игнорируем оценку самого автора. Вот это, собственно говоря, и есть мой ответ на вопрос Рона Розенбома. Но я намеренно не буду переводить его на английский и посылать в Slate. Потому что в действительности хочется не решить эту проблему, а подсмотреть решение.
