Существуют некоторые неочевидные критерии взаимного внимания различных культур. В англоязычных странах, например, регулярно выходят новые переводы Достоевского, Чехова и многих других русских классиков. Перевод – не оригинал, всегда есть возможность усовершенствовать.
В России регулярно выходят новые переводы – ну, допустим, Чарлза Паланика или Чарлза Буковски. Ничего дурного об этих авторах сказать не хочу, но обмен не совсем адекватен. Нового Диккенса или Мелвилла не было довольно давно, а ведь и у них есть чем увлечься.
Впрочем, это как раз очевидные критерии. Неочевидные – это когда переводятся культовые классики, такие, о которых говорят «широко популярен в узких кругах». В этой области Соединенные Штаты недавно в очередной раз побили Россию по очкам: практически одновременно вышло целых два сборника переводов Даниила Хармса.
Ничью я объявил бы в том случае, если бы в России опубликовали сборник, скажем, Джорджа Старбака или и. и. каммингса (так он сам писал свое имя). Но объяснять, кто это такие, я сейчас не буду, потому что речь идет о Хармсе. Что, собственно говоря, он делает в Америке?
Казалось бы, это настолько русское, что экспорту не подлежит – герои Хармса из того разряда, с кем все, что случается, происходит с первых секунд свидания с читателем, и до реального сюжета дело никогда не доходит: то старушки сериями выпадают из окна, то автор разбирает персонаж на куски прежде, чем он успеет открыть рот, а то вообще только пара фамилий, к которым нечего добавить. Хармса обычно относят к плеяде русских абсурдистов, но это пустое слово – у этого поколения русского «абсурда» мало общего с западным, который в любом случае в основном сдан в архив.
Любопытно с этой точки зрения взглянуть на рецензию американского писателя Джорджа Сондерса, опубликованную в воскресном книжном приложении к газете New York Times. Поначалу ему кажется, что абсурдистская эстетика Хармса – реакция писателя на ужасы своей эпохи, жертвой которой он в конечном счете стал. Но, по словам Сондерса, довольно быстро осознаешь, что Хармс писал бы точно так же в любой стране или городе. Его взгляд на мир – не обличающий, а недоверчивый. Он как бы останавливается на самом пороге сюжета, понимая, что дальше придется беспардонно врать, и отказывается от повествования уже в самом начале, оставляя читателей и героев как бы ни с чем. Но у читателей при этом – взрыв нервного хохота.
Эти хармсовские истории были исключительно популярны еще в мои университетские годы, когда автора не издавали, и их популярность не померкла до сих пор. Похоже, они вошли в плоть и кровь той части России, которая не прекращает думать и смеяться, пусть и несколько нервно. Они как бы стали для нас частью национального духа, который другому народу не привьешь. Но вот поди ж ты, американцев Хармс тоже вгоняет в смех, и смех этот тоже достаточно нервный – хотя, конечно, они о своем. Тут, правда, сыграло роль предисловия к одной из книг ее переводчика и составителя Матвея Янкелевича, американского поэта русского происхождения. Когда-нибудь, надеюсь, появятся и русские поэты американского происхождения.
Политика имеет неприятное свойство ссорить людей заочно, даже тогда, когда они к этой политике никакого прямого отношения не имеют и повлиять на нее не в силах. Литература и искусство, к счастью, имеют прямо противоположное свойство – важно только, чтобы кто-то помогал им находить адресата.
Когда мы перестаем кричать друг на друга, мы внезапно начинаем понимать, что иногда могли бы вести беседу в совершенно нормальном тоне. И даже, может быть, рассказать друг другу что-нибудь занимательное или смешное.
