Справка: Валерий Петроченков – петербургский поэт, прозаик, критик, славист, профессор Джоржтаунского университета в Вашингтоне.
Сергей Москалев: Валерий Васильевич, вам о чем-то говорит вот такой примерный адрес: последний этаж доходного дома на Загородном проспекте вблизи Витебского вокзала, в Ленинграде, начало 60-х годов?
Валерий Петроченков: Да, конечно. Там жил Михаил Шемякин, мой близкий друг, я там бывал очень часто. До сих пор, когда я бываю в Петербурге, стараюсь пройти мимо этого дома.
С.М.: Помните, как познакомились с Михаилом Шемякиным?
В.П.: Я не помню точно как, но я познакомился с Шемякиным в начале 1963 года в доме моих друзей Лягочевых. Этот дом был одним их центров неофициальной петербургской культуры. Там встречались поэты, художники, музыканты; читались и обсуждались стихи, исполнялись музыкальные произведения, устраивались выставки живописных и графических работ. В 1965 году Шемякин написал мой портрет. Он теперь находится в Русском музее. Мы до сих пор с Шемякиным близкие друзья. Влиянию его творческого гения я обязан многим.
С.М.: Вы входили в интеллектуальную группу «Санкт-Петербург». Что, собственно, объединяло группу, какие идеи, смыслы?
В.П.: Я не могу точно сказать, входил ли я в эту группу, но я общался и дружил почти со всеми, кто причислял себя к ней. Идея общности культуры вопреки любым границам – временным, географическим, национальным, политическим – была той осью, вокруг которой вращались более частные идеи, связанные с индивидуальными пристрастиями каждого.
С.М.: «Тайный смысл для посвященных, знающих жизнь петербуржскую начала 60-х», писал о вашей книге «Классы для начинающих» поэт Михаил Юпп. Пожалуйста, несколько слов об этой книге, ее героях.
В.П.: В «Классах для начинающих» я попытался воссоздать атмосферу города, всегда остававшегося для меня и моих друзей только Петербургом. Ее герои – мои ровесники, современники, друзья, те, кто не давал задохнуться петербургской культуре. Прототипы ее непрозрачны. Кто знает, о чем речь, – тот поймет. Кто не знает – почувствует атмосферу тех лет, я надеюсь.
С.М.: Был ли какой-нибудь эпизод с тайным смыслом, который не попал в эту пастораль?
В.П.: Вероятно, таких эпизодов много, но конкретно я не могу вспомнить какой-либо из них.
С.М.: Андрей Синявский настаивал: «У меня с советской властью стилистические разногласия», имея в виду некую несовместимость не только с советской властью, но и с клишированным сознанием. Как у вас – вы же эмигрировали?
В.П.: В ответ на фразу Синявского я бы ответил так: у меня не было разногласий с советской властью – она для меня не существовала. Это был фантом. Но жесткие пальцы его я ощущал на своем горле постоянно с раннего детства. Эмиграция вызвана отчаянием. Я поддался ему и до сих пор об этом жалею.
С.М.: Существует ли петербургская линия в русской литературе?
В.П.: О петербургской линии в русской литературе можно говорить бесконечно. Это единственная линия русской литературы, которая никогда не прерывалась. Музыкальный тон ей задает сам город – столь же реальный, сколь и мифический.
С.М.: Совсем недавно вы написали большую статью «Уроки Варлама Шаламова» к сорокалетию публикации «Колымских рассказов». И в ней вы замечаете: «После Шаламова литература разлюбила себя. Не перестала уважать, но разлюбила». Почему?
В.П.: Я пишу книгу о Шаламове с тем же названием. Рассказы Шаламова – человеческий и писательский подвиг. Россия с легкостью забывает своих невинно убиенных. Путин недавно сказал: «Нам хотят навязать чувство вины». Это неверная постановка вопроса. Чувство вины есть – или его нет. Это вопрос совести, веры, ответственности перед памятью погибших. Без покаяния нельзя создать новую национальную идею. Без него просто нельзя жить.
С.М.: Почему вы обратили свой взгляд к творчеству Шаламова? Если вынести юбилей за скобки, кто сегодня он, Шаламов, для русской литературы?
В.П.: Лучшие рассказы Шаламова – притчи. До него никто так не писал. Они сжаты как пружина. По мере проникновения в них поле видения расширяется. Частный извод русского страдания встраивается в мировую историю культуры. Шаламов взывает к человеческой совести, самосознанию. Его голос может быть не услышан, но это уже о другом. Свой долг он выполнил.
С.М.: «Рассказы Шаламова, – пишете вы, – сродни иконе. Их перспектива – обратная». Несколько слов об этом: как вообще все то, о чем писал Шаламов, преломилось в нашей реальности?
В.П.: Дело в том, что рассказы Шаламова чрезвычайно кратки. Поэтому их межтекстовой контекст огромен. Эти рассказы просто являются такими путевыми обозначениями для тех, кто путешествует по миру Шаламова и по тому миру, который он описывает. Поэтому по мере проникновения в рассказы постоянно расширяется видение, привлекаются новые и новые идеи, новые образы, новые мысли. Это совершенно уникальное творчество, уникальное не только для русской литературы, но и для мировой. Может, мы можем говорить немного о Борхесе, но это разговор уже более широкий.
С.М.: Кого в Штатах может заинтересовать Шаламов? Или вот Флоренский: у вас написана статья «Сфера мысли» в сборнике «Памяти Павла Флоренского»?
В.П.: Понимаете, США – страна островного сознания. Оно характерно замкнутостью, безразличием ко всему, что находится вне его. Но в этой стране жили великие писатели, поэты. Здесь хорошие университеты, и культурная элита группируется вокруг них. А раз так, то всегда есть надежда, что новое поколение студентов рано или поздно преобразит доминирующую ментальность.
С.М.: Эмигранты привезли в США свою культуру, но привезли и память о России. Что для вас сегодня «русская Америка?»
В.П.: Мне кажется, что никакой своей культуры эмигранты не привезли. То, что создано ими здесь, – это обычная культура диаспоры. Питает ее ностальгия, у каждого поколения своя. Русская культура может существовать и развиваться только в России. В эмиграции есть очень талантливые люди, но это исключения, подтверждающие правила.
С.М.: Валерий Васильевич, следите ли вы за тем, что происходит в русской литературе? Что вас удивило в последнее время?
В.П.: Я слежу, это естественно. Самое значительное за последнее время – мощная проза Алексея Иванова и Ольги Славниковой. В поэзии – это книга стихов Геннадия Русакова «Разговоры с богом». Вообще русская литература развивается очень интересно, и от нее можно ожидать совершенно замечательных произведений.
С.М.: Вас не смущает, что в России стали влиятельными и авторитетными не толстые журналы, а глянцевые и гламурные?
В.П.: Мне кажется, что время толстых журналов прошло. Гламурные издания – дело временное. Непременно возникнет скоро какая-то форма, адекватная времени, потребностям, задачам, так что это не должно вызывать никаких тревог.
С.М.: Вы много лет преподавали в Джорджтаунском университете. К каким авторам у студентов наибольший интерес? Чем это мотивировано?
В.П.: С Достоевским и Толстым соперничать никто не в силах. Американское образование не занимается литературным процессом. Изучаются ключевые произведения, те, чья слава уже устоялась. Для XX века это Булгаков с «Мастером и Маргаритой». Этот принцип и остается доминирующим.
С.М.: Ваше мнение о месте литературы в американской культуре и о том, как это соотносится с тем, какое место литература занимает в русской культуре?
В.П.: Думаю, это не соотносимо. Здесь достаточно одного примера. В Америке жил и творил Фолкнер. Но Америка его не заметила.
С.М.: Что является для вас побудительным мотивом в творчестве, что вдохновляет?
В.П.: Христианство.
С.М.: Валерий Васильевич, какая у вас связь с Петербургом сейчас?
В.П.: Я часто бываю в Петербурге, почти каждый год. Но мое поколение уходит, пульс современной жизни я чувствую плохо, но я духовно всегда там. Я постоянно возвращаюсь мысленно к прошедшей войне, блокаде. Я написал книгу о блокаде под названием «Сыпь», я пережил блокаду ребенком, всю жизнь собирал материалы, всю жизнь готовился к написанию этой книги. Я ее написал – и вот это ощущение исполненного долга перед памятью погибших, перед блокадниками, перед Петербургом доставляет мне чувство если не удовлетворения, то успокоения.
С.М.: Вот если чуть-чуть уйти в историю, несколько раннюю: распространено мнение, что Петербург – город имперский и существует вот эта петербургская линия в русской литературе. Как вы соотносите свое творчество с понятием «имперский», «имперский миф», или это чуть-чуть особняком?
В.П.: Имперский, петербургский миф жив, но понимает его каждый по- своему. Если человек считает себя петербуржцем, этот миф питает его, даже если он сам этого не сознает, и вне зависимости от того, где он находится.
С.М.: Одна из ваших книг – монография о «К.Р.», великом князе Константине Константиновиче Романове, поэте и военном. Почему вы обратились к этой исторической теме?
В.П.: Великий князь Константин Константинович был высочайшим образцом интеллигента, поэтом и переводчиком. Его драма «Царь Иудейский» – смелая попытка дать свою интерпретацию евангельского сюжета. Не заинтересоваться этим было просто невозможно.
С.М.: В книге есть посвящение памяти княжны Веры Константиновны. Почему?
В.П.: Вера Константиновна – младшая дочь великого князя Константина Константиновича. Она жила на толстовской ферме здесь, в Америке. Она тепло откликнулась на мою работу. Посвятить книгу ее памяти было естественно.
С.М.: Что отличало то, уже ушедшее поколение от наших современников?
В.П.: Они были цельными, внутренне свободными людьми. Мы стараниями советской власти родились духовными обрубками. Нам все пришлось начинать сначала.
С.М.: Валерий Васильевич, вы поэт, у вас вышло несколько сборников. Пожалуйста, в заключение интервью – одно четверостишье, может, самое любимое, или самое актуальное, а может быть – самое загадочное… чтоб подытожить нашу беседу.
В.П.:
Я старый человек, я знаю привкус боли,
Прогнулся подо мной земных дорог настил.
Мне обдает лицо холодным ветром воли.
Простите, что не так; я всех уже простил.
