Есть слова, которые нуждаются в реставрации. Одно из таких слов – «гений». Его опошлили до того, что неловко стало и пользоваться-то. «Старик, ты гений!» – говаривали члены Союза советских писателей друг другу в расчете на еще сто грамм. В лучшем случае «гений» было чем-то вроде генеральского чина в критической табели о рангах. «Гений» - генерал, «талантливый» – полковник, «одаренный» – старший лейтенант.
Между тем ближайшее по смыслу к «гению» и однокоренное с ним – латинское слово genus – род. «Гений» значит «таким уродился». Сто тысяч человек рождаются такими, как мы с вами, а в нем произошла столь необычная комбинация хромосом, что дает ему необычайную витальную силу: он соображает, выдумывает, решает быстрее, шире, глубже, чем мы с вами. Он родился гением, а потом уж в силу жизненных обстоятельств стал поэтом, художником или финансистом.
Можно вспомнить, конечно, и русское слово, производное от «уродиться», – «урод». Что ж, поскольку гений не такой, как все, многих он собой раздражает, и они его действительно, считают уродом.
Не знаю, гений ли популярнейший американский литературный критик Гарольд Блум, но черты гениальности в нем несомненно есть. И память у него сверхъестественная – читает длиннейшие поэмы наизусть с начала до конца, а подвыпив, с конца до начала. И книги по 800 страниц пишет чуть ли не каждый год. Да еще при этом так, что каждая новая книга читается нарасхват и людьми, обычно литературной критики не читающими, и порождает споры в обществе. Одна из книг Гарольда Блума так и называется «Гений». Подзаголовок: «Сто образцовых творческих личностей» [Harold Bloom Genius: A Mosaic Of One Hundred Exemplary Creative Minds, Warner Books].
Напомним, что в своем «Западном каноне» Блум вопреки нынешней литературоведческой моде, которая отрицает каноны, наличие великих книг и великих писателей, описал сто великих книг мировой литературы. В таком подходе есть нечто вульгарное, рыночное: «Сто рецептов для домашней кухни», «Сто способов избавиться от облысения», «Сто анекдотов про Пушкина и Екатерину». Вернее, было бы нечто вульгарное, рыночное, если бы не небывалая эрудиция Блума, если бы не его страстное отношение к действительно высокой литературе.
Собственно говоря, Блум уже давно пишет только о гениях. В своем знаменитом трактате «Невроз влияния» (The Anxiety of Influence), вышедшем более тридцати лет назад, Блум предложил теорию гениального поэтического творчества. Молодые гении создают свои шедевры в борьбе – они борются за освобождения от мощного влияния гениев старшего поколения. Внешне это напоминает философию Мишеля Фуко, согласно которому все диcкурсы, все социальные институции должны рассматриваться как борьба за первенство, борьба за власть. Однако в понимании Блума власть, сила – это нечто иное, редкое и таинственное. Раскрыть, объяснить, разоблачить гениальность нельзя. Ее можно только изучать, только любовно ей радоваться.
При этом Блум не сентиментальничает. Он много пишет о том, как неудобен гений для товарищей по искусству и для читателей. Талантливый, но негениальный поэт может быть подавлен гением, полностью утратить свою индивидуальность. Гений может раздражать читателя, поскольку по сравнению с ним читатель ощущает собственную посредственность. Но с гением не следует равняться, надо учиться его воспринимать. «Я основываю свою книгу, – пишет Блум в «Гении», – на том убеждении, что вдумчивое восприятие – более предпочтительная форма понимания достижений выдающихся личностей, чем аналитические расчеты и подсчеты».
Каждому из своих гениев Блум посвящает от 6 до 10 страничек, но при этом ему удается создать яркий портрет именно индивидуальности писателя, выделить какую-то главную черту, определяющую его (или ее) особость и силу. У Чосера это задорное веселье, у Джордж Элиот – величественная нравственность, у Пруста – отстраненное чувство трагикомического.
Есть в его святцах и гении, которых он сильно не любит. О таких он обычно пишет довольно забавно. Например, о Томасе Стернсе Элиоте: «Все его критические высказывания раннего периода имеют несомненную ценность, но только если вывернуть их наизнанку».
Сказать, что с Блумом не всегда можно согласиться, мало. Он вызывающе субъективен. И все-таки каждый подлинный любитель литературы прочтет его книгу о гениях с сочувствием и восхищением. Потому что в наше время, когда большинство критиков и литературоведов соревнуются друг с другом, как бы половчее вывести писателя-жертву на чистую воду, показать его «уловки» и «хитрости» и скрытые, нечистые мотивы, Блум пишет совсем по-другому: он преклоняется перед литературой и ее гениями.
