Были времена, когда мастерство драматурга определялось его красноречием. Красота и выразительность слова на сцене зависела от искусства метафоры, этой по выражению Пастернака «скорописи гения» – как у Шекспира, или от изящного фехтования парадоксами – как у Оскара Уайльда. Так или иначе, со сцены должна была звучать условная речь. В реальной жизни мы не сыплем метафорами, вроде «кинжальных слов» и «зеленоглазых чудовищ». В реальной жизни после получаса диалога в стиле «Идеального мужа» или «Как важно быть серьезным» мы бы начали ценить задушевность косноязычия: «Это самое… как его… ну, вообще…»
С тех пор, как герои Чехова начали ни с того ни с сего брякать: «А должно быть, жарища в этой Африке…», и задумчиво напевать: «Тарара-бумбия, сижу на тумбе я…», правила театрального языка изменились. На сцене, как в жизни, люди говорят неумело и некстати, языком пользуются не для того, чтобы раскрывать, а для того, чтобы скрывать свои мысли и желания. Но это не превращает драматурга в магнитофон, автоматически записывающий, что люди говорят. «Из бедных, у них же подслушанных слов» талантливый писатель выстраивает коллизии, раскрывающие перед нами тайные драмы бытия.
Революция, начатая в театре Чеховым, достигла апогея в творчестве Гарольда Пинтера, чья вполне заслуженная Нобелевская премия, как бы дана отчасти и Чехову, который в свое время ее не получил.
О реалистической силе диалога Пинтера один критик писал так: «Лучше не пытаться вступать с кем бы то ни было в разговор вскоре после того, как вы посмотрели пьесу Пинтера. Вас будет преследовать тревожное чувство, будто не только вы произносите реплики, написанные для вас Пинтером, но и ваш собеседник тоже. «Почему он это сказал?», - пронесется у вас в голове. И тут же: «А почему я это сказал?». Паузы между репликами вдруг наполнятся тревожным содержанием, и словно какой-то не поддающийся объяснению метроном будет диктовать ритм разговора».
Пинтер по справедливости считается наследником другого великого драматурга нового времени (и нобелевского лауреата) Сэмюэла Бекетта, с которым у него были дружеские отношения – ученика и учителя. Как и в пьесах Бекетта «В ожидании Годо», «Эндшпиль», «Последняя лента Краппа», высказывания героев Пинтера зачастую лишены смысла, определенного содержания, эти герои не умеют отделять воспоминания от снов, они не только предают друг друга, но, в первую очередь, они преданы ненадежностью собственного сознания. «Вслед за Бекеттом, - пишет театральный критик Бен Брентли, - Пинтер наполняет повседневность космической тоской».
Слава пришла к Пинтеру, которого папа, еврейский портной, эмигрант, наградил нордическим именем – Гарольд, когда ему было тридцать, в 1960 году. Молодой актер написал пьесу с неопределенным сюжетом и неопределенным названием, “The Caretaker” – что может означать и «смотритель», и «сторож», и «сиделка» – хотя бродяге, бомжу, Дэвису, которого прочат на эту должность, присматривать не за кем и не за чем. Во всяком случае – в бедной квартире двух братьев, один из которых и привел туда Дэвиса, вызволив его из пьяной потасовки. Разговоры этой троицы практически бессмысленны. Дэвис бормочет что-то насчет своих документов, утечки газа, «черномазых». Старший брат Астон жалуется на головные боли после лечения электрошоком, который ему назначили, чтобы он не подавал «заявления». Младший Мик строит фантастические планы превращения их захламленной квартиры в шикарный кондоминиум. Но если болтовня персонажей бессмысленна, подспудно происходит нечто вполне определенное. Полоумный Дэвис искусно стравливает братьев, пока они не разгадывают его игру и не изгоняют его объединенными усилиями.
Есть нечто общее в двадцати девяти пьесах Пинтера, начиная с той, первой. Персонажи оказываются в замкнутом клаустрофобическом пространстве, ведут банальные и полубессмысленные разговоры, меж тем как атмосфера опасности и катастрофы сгущается. Сам Пинтер назвал этот свой архетипический сюжет «хорек под коктейльной стойкой». Говоря неметафорически, сюжет этот – борьба за власть: кто над кем будет властвовать.
В одной из последних пьес Пинтера, «Прах праху», сцена выглядит совсем не так, как заваленная барахлом квартиренка Астона и Мика. Обстановка дорогая, и здесь и впрямь есть коктейльная стойка. Но есть и пресловутый хорек под ней. Откуда в разговоры воспитанной леди проникают то ли воспоминания, то ли просто мысли о пытках? Почему они все теснее сплетаются с мыслями об отношениях между ней и ее мужем? Как злой маленький хищник, спрятавшийся в нашем жилье, не притаился ли в каждом из нас фашист?
Впрочем, интерпретировать пьесы Пинтера, сводить их к некоему скрытому смыслу значит обеднять их бесконечную многозначность. И в этой связи нельзя не сказать о другой ипостаси новоиспеченного нобелевского лауреата. Насколько поэтически сложны и переливчаты тексты его пьес, настолько политически прямолинейны и примитивны его стихи и публичные выступления, которым он отдает все больше времени, чем театру. Говорить о политических взглядах Пинтера как-то неловко – такая это банальная каша из утопий и фобий левацкой евроинтеллигенции. Мне иногда кажется, что современная когнитивная наука вот-вот материалистически объяснит это явление. Окажется, что природе, ради баланса, нужно отвести участок мозга особо одаренных людей под чистую дурость.
Но не со всеми гениями дело так обстоит. Взять хоть того же Бекетта. Я недавно читал воспоминания одного литературоведа, который навещал Бекетта, когда тому уже было за восемьдесят. Бекетт охотно поговорил с ним о Джойсе и театре, о сравнительных достоинствах английского и французского языка. А когда гость попытался заговорить о политике, Бекетт налил ему и себе по стакану ирландского виски «Джемисон» и, выпив, затянул ирландскую песню. Что там говорить о политике писателю, который уже сказал о мире и человечестве нечто куда более важное, чем любая политика. К счастью, и литературовед это понял, и стал подтягивать писателю.
