О мертвых, как учили древние, говорят либо хорошо, либо ничего. Не стоит, однако, понимать эту мудрость дословно, ибо исторической науки тогда вовсе бы не было… В марте скончался видный американский дипломат и политолог, специалист по России Джордж Кеннан; его некрологи были переполнены хвалой покойному. К настоящему моменту волна панегириков схлынула, и пришло время более взвешенно поговорить о влиянии Кеннана на внешнюю политику США.
Сегодня наш собеседник – известный американский историк, сотрудник вашингтонского Центра стратегических и международных исследований Эдвард Люттвак.
Евгений Аронов: Давайте начнем с того, чтó Джордж Кеннан на момент окончания Второй мировой войны понимал абсолютно ясно, или по крайней мере лучше, чем люди его круга и положения.
Эдвард Люттвак: Одна вещь, которую он прекрасно понял, заключалась в том, что диалог со Сталиным по большому счету невозможен. Это вовсе не исключало дипломатических контактов на тактическом уровне; что исключалось – и это в своих дипломатических депешах и впоследствии в журнальных статьях Кеннан продемонстрировал последовательно и логично – так это диалог как первейшее средство урегулирования конфликтов со сталинским режимом.
Начиная с 1944 года, союзники перестали идеализировать Сталина, но у них сохранялась иллюзия, что нормальный дипломатический диалог с ним возможен, что он способен внимать голосу совести и рассудка, что он как цивилизованный человек предпочитает компромисс силе. Споры велись лишь вокруг тактики переговоров. Сознание западных деятелей, политических и общественных, право- и левоцентристских, было насквозь пропитано англосаксонскими штампами, совершенно чуждыми российской традиции и сталинскому режиму. Хозяину Кремля была органически чужда мысль, будто раздоры между народами являются следствием недопонимания или заблуждений, которые могут быть развеяны путем увещеваний собеседника. В противовес этому Кеннан доказывал тезис, что советская экспансия должна быть физически остановлена. Так была заложена идейная основа политики сдерживания.
Е.А.: Так что Кеннан, выражаясь марксистским языком, изжил предрассудки своего класса…
Э.Л.: Строго говоря, он не принадлежал к истеблишменту по праву рождения: он был родом из семьи среднего достатка, что, правда, не мешало ему вести себя надменно-аристократически по отношению к тем, кто не разделял его взглядов. Снобизм немало навредил ему в аппаратных схватках: к началу 50-х годов его карьера в госдепартаменте пошла под откос, и в дальнейшем влияние Кеннана на реальную политику было опосредованным, книжным.
Е.А.: Итак, Кеннан сумел преодолеть инерцию сознания элиты, утвердившуюся в ходе сотрудничества Америки с СССР в войне против нацизма, и продемонстрировать надобность в ином, мускулистом курсе.
Э.Л.: Этот курс тоже восторжествовал не сразу, а только после начала Корейской войны, начатой Ким Ир Сеном, по-видимому, с благословения Сталина. Тогда Кеннану, наконец, поверили, что сталинский режим жаждет радикальной перекройки политической карты мира и что конфликт с ним не надуманный, а вполне всамделишный. До Корейской войны ни Черчилль, ни блокада Берлина, ни антикоммунистические круги в Восточной Европе не могли до конца поколебать уверенности Вашингтона в возможности договориться с СССР. Финансирование армии было сокращено до смехотворного уровня.
Е.А.: Ну, а теперь давайте перейдем к разбору изъянов в концепциях Джорджа Кеннана.
Э.Л.: У Кеннана были исключительно поверхностные представления о военной составляющей внешней политики. Взять хотя бы его мысли о гонке вооружений: они полностью укладывались в клише, что наращивание вооружений – вещь экономически разорительная, стратегически бессмысленная и политически опасная, способная сама по себе провоцировать войны.
Чего он не понял, но что было ясно уже тогда и со временем стало еще ясней, – что гонка вооружений в термоядерный век превратилась в сравнительно безобидную форму соперничества между крупными державами, которые из-за наличия сверхмощного оружия утратили возможность решать свои геополитические споры путем войны и захвата территорий. Наращивание вооружений, как ни парадоксально, служило в эпоху «холодной войны» средством разрядки напряженности. Если в прошлом, когда возможность большой войны была реальной, было еще как-то допустимо видеть в гонке вооружений фактор дестабилизирующий, то в эпоху, когда прямые вооруженные столкновения ядерных держав стали немыслимы, она утратила остатки своего зловредного влияния. Более того, если раньше только победа или поражение в войне определяли свободу маневра данной державы и ее место в мировой табели о рангах, то сейчас мерилом дипломатического веса, расчетной единицей в балансе сил, стало относительное место державы в гонке вооружений.
Как средство предупреждения конфронтации и как средство решения проблем безопасности гонка вооружений предпочтительнее превентивной войны. Кеннан, будучи в плену стереотипов, не углядел значимости гонки вооружений как фактора международной стабильности, независимо от тактической применимости или неприменимости в конфликте наращиваемых систем вооружения. После того, как Хрущев проиграл кубинский кризис, он, вместо того, чтобы обрушиться, скажем, на Берлин, развернул массированное производство оружия, бремя которого в итоге помогло обрушить советскую систему без единого выстрела со стороны Америки…
Мировоззрение истеблишмента Америки второй половины 70-х годов, сложившееся по следам поражения во Вьетнаме, содержало еще одну догму, которую разделял Джордж Кеннан, – догму о существовании некоего оптимального, раз и навсегда заданного периметра стратегических интересов Америки: все, что внутри периметра, подлежит защите, всем, что вне его, дозволено жертвовать. Сортировка стран налево-направо может зависеть от расово-этнического состава их населения или экономического могущества, – неважно, важно лишь, что критерий зачисления стран в круг избранных или исключения из него фиксируется априори, а не выводится динамически из меняющегося соотношения сил в противоборстве мировых держав.
А это соотношение и есть единственный критерий, которым надлежит пользоваться Америке, решая вопрос о том, кого защищать от агрессии. А уж как защищать, на переднем рубеже или издалека, опираясь на угрозу эскалации, – это уже военно-стратегическая конкретика.
Е.А.: Получается, что Кеннана не смущало то обстоятельство, что, выводя ту или иную страну за обороняемый периметр, Америка тем самым подвергает ее повышенному риску агрессии? Он не видел, что позволение сопернику усиливаться за счет поглощения территорий вне периметра, ведет к ухудшению положения стран внутри периметра и, в перспективе, к его сужению?
Э.Л.: Кеннану, конечно, стоило бы помнить о том, что произошло с Южной Кореей. В расчетах Пентагона в первые годы после Второй мировой войны она была выведена за сферу жизненно важных интересов США – и в общем-то, казалось, не без основания: она была бедна, имела свирепого врага в лице Северной Кореи и, главное, была частью азиатского материка, а это значило, что защищать ее надо сухопутными силами, а не военно-морскими и воздушными, которыми была крепка Америка. Большие затраты, большой риск, малые выгоды… Другое дело – островные Япония, Филиппины, Тайвань и так далее.
Но 25 июня 1950 года северокорейские войска перешли линию раздела – и тут Пентагон будто прозрел, и его прежние расчеты рассеялись, как дым. Обратите внимание: объективно в положении Южной Кореи ничего не изменилось, разве что потенциальная угроза с Севера сменилась фактической: она была по-прежнему бедна и, как раньше, безысходно континентальна и беспомощна без поддержки американской армии. Только с началом боевых действий в Вашингтоне вспомнили, что Соединенные Штаты – тихоокеанская держава, что Корея – их единственный материковый оплот между Азией и Калифорнией (Гавайи и острова Микронезии не в счет) и что если Корея будет сдана без боя, Япония после окончания оккупационного режима надолго в американском лагере не задержится. Война на полуострове стоила Америке множества людских и материальных ресурсов, в то время, как могла быть вообще предотвращена путем открытого и твердого обещания защищать Корею.
Е.А.: Итак, Джордж Кеннан сумел отринуть стереотипы истеблишмента как дипломат, но не изжил их как стратег. И если попытаться подытожить?..
Э.Л.: Полагаю, что сегодня можно сказать: Джордж Кеннан был прав в части дипломатии и сильно ошибался в части военной стратегии. Учитывая остроту исторического момента, в который им была предложена политика сдерживания СССР, первое, на мой взгляд, важнее.
Е.А.: Да, быть правым в одиночку сложнее и, наверное, почетнее, чем заблуждаться в коллективе! Спасибо, д-р Люттвак.
