В прошлом году вышла в свет книга «Шостакович и Сталин: художник и царь», которую написал известный нью-йоркский музыковед и культуролог Соломон Волков. Предлагаем вашему вниманию его интервью Русской службе «Голоса Америки».
Татьяна Рудник: Ваша последняя книга «Шостакович и Сталин: художник и царь» выпущена на нескольких языках. Как она воспринимается читателями в России и на Западе?
Соломон Волков: Меня очень удивило, что реакция в России и на Западе была совершенно разной, потому что мне представлялось, что книга на одну и ту же тему должна быть и встречена приблизительно одинаково. Но проблема в том, что на Западе почему-то к этой книге подошли исключительно как к книге о Шостаковиче в первую очередь. И их совершенно не удивило (книга вышла в Америке, в Англии, в Германии), что я довольно много места, и времени, и внимания уделяю Сталину. Причем Сталина рисую не таким вот уже привычным, что ли, нам монстром, а пытаюсь разобраться в причинах его поступков, в логике его поступков относительно культуры. И описываю Сталина как любителя культуры в достаточно спокойных и, как мне представляется, объективных тонах.
На Западе по этому поводу не было абсолютно никаких возражений, никаких сомнений и никакого сюрприза. А в России, когда книга появилась… притом, что там, казалось бы, о Сталине все вот это, что я писал в своей книге, должны были знать давным-давно, т.е. это был человек, который уделял очень много внимания культуре: из мировых лидеров двадцатого века я, пожалуй, бы сказал, что Сталин был наибольшим поклонником классической культуры, то есть он больше всех читал художественной литературы, и того, что мы называем «нон-фикшен», смотрел кинофильмы, очень много и часто ходил в драматический театр, по много раз на ту же самую пьесу, часто очень ходил в оперу и балет, и т.д. То есть для руководителя сверхдержавы он невероятно много времени уделял культуре. И в России должны были бы об этом знать, потому что какие-то сведения на эту тему публиковались. Но тем не менее, когда это все были собрано в одной книге, когда книга «Шостакович и Сталин» появилась в Москве, почему-то это вызвало сюрприз. И ко мне даже стали обращаться с вопросами из России, не сталинист ли я. Но это, конечно, абсурдно, сталинистом я никогда не был и не могу быть. Но объективно подойти к фигуре Сталина и его действиям в области культуры — мне кажется, эту попытку я во всяком случае предпринял.
Т.Р.: То есть читателей на Западе больше привлекла фигура Шостаковича?
С.В.: Да, на Западе больший интерес вызвало то, как я описал взаимодействия Шостаковича со Сталиным, и тоже показал, что действия Шостаковича были неоднозначными, что совершенно и понятно, потому что… Но представляете себе, когда вы выходите на такой, как угодно назовите это, диалог или дуэль, с лидером вашей страны, один на один, на совершенно неравных условиях… Как Бродский в таких случаях любил говорить, на их стороне армия, авиация и флот, а на вашей стороне только пишущее перо.
Конечно, силы были совершенно неравными, и Шостакович пытался в этой ситуации выжить. То, что Сталину не нужно было визави Шостаковичу думать об этом, выживет он или нет. И тем не менее Шостакович умудрился не только выжить, но и написать в сталинские времена многие из своих самых сильных сочинений. Вот эта сторона как раз привлекла внимание западных критиков, и для них были сюрпризами многие описанные мною ходы Шостаковича по выживанию, по этой стратегии творческого выживания.
Т.Р.: Вообще мне кажется, что столкновения вокруг музыки Шостаковича, вокруг даже его имени, очень быстро переходят в область политики...
С.В.: …Но они никогда не уходят даже из области политики. И вот это, кстати, тоже было сюрпризом для русской аудитории, потому что там, когда обрушилась советская власть, то вместе с нею люди стали забывать о том, что политика все-таки диктует все остальные законы. Что уже и культура — это все-таки производная от политики, это как бы такой марксистский лозунг. И когда в России отказались от марксизма, то отказались и от всех, условно говоря, социологических положений и оснований в культуре. И это ошибка.
Кстати, на Западе сейчас, наоборот, идет движение в сторону социологии искусства, а социология неминуемо вовлекает в себя и оценку политической ситуации. И тогда ты видишь, что, в общем, вся культура, хочет она того или нет, безумно политизирована. И не может быть по-другому, потому что политика – это и есть наша повседневная жизнь. А в России — притом, что политика, конечно же, диктует законы повседневной жизни и культуры в том числе, — пытаются сейчас сами себе внушить идею о том, что это не так. И пытаются отказаться от использования политики при объяснении каких-то культурных феноменов. Мне кажется, что это все-таки заблуждение.
Т.Р.: В 1979 году вы написали книгу «Свидетельство». Собственно, это было результат вашей работы с Дмитрием Шостаковичем. В последние годы его жизни вы вместе работали над этой книгой. Но книга была опубликована здесь, на Западе. И в этой книге вы выдвигаете концепцию Шостаковича как юродивого, современного юродивого…
С.В.: Да, вы знаете, я выдвинул эту концепцию впервые действительно в 1979-ом году, но вот в первой главе своей новой книги о Шостаковиче…
Т.Р.: …вы развиваете эту концепцию.
С.В.: Да, я развил эту теорию. И, как мне представляется, это получилось достаточно естественно, что Шостакович вот эту маску, одну из масок, которые он носил в течение своей жизни, — он ее адаптировал через пушкинского «Бориса Годунова», причем, точнее, даже не через саму трагедию Пушкина, а через оперу Мусоргского того же названия. И Пушкин, а вслед за ним Мусоргский вот эти автобиографические мотивы юродивого, самозванца и летописца, каждый из них по-своему, реализовали в своей жизни. И вот это получилась такая русская культурно-политическая традиция. И Шостакович в двадцатом веке эту традицию подхватил.
Т.Р.: То есть конфронтация художника и царя?
С.В.: Да, именно так. С помощью вот этих трех масок. И я должен сказать, что для меня одним из самых ценных откликов на книгу, и в частности, на мою концепцию Шостаковича как человека, который жонглировал вот этими тремя масками — юродивого, самозванца и летописца — одним из самых важных откликов был отклик сына Шостаковича Максима и его дочки Галины. Они мне позвонили и сказали, что они, в общем, поддерживают эту мою теорию, и они достаточно высоко оценили мою книгу. Это было мне очень, очень приятно.
(окончание следует)
