Ксения Туркова: Мы беседуем прямо накануне Нового года, и сейчас, конечно, главный посыл в соцсетях — это «как можно праздновать, когда происходит такое, когда украинцам так плохо, когда они сидят без света под бомбами». И это не пафос, большинство людей так и чувствует: нет никакого новогоднего настроения, и есть чувство вины, если празднуешь. Есть ли в этой ситуации какая-то правильная реакция на происходящее?
Светлана Комиссарук: Мне кажется, это личное дело каждого. Я в принципе считаю, что даже самим украинцам, если на это хоть немножко сил и возможностей, тоже хорошо бы отпраздновать.
Мне кажется, что праздники дают нам ощущение, что жизнь продолжается, дают какое-то ощущение времени, возможность пусть не всем, но хотя бы некоторым собраться с семьёй, и поэтому я не вижу в праздновании ничего плохого. А тем людям, которые считают, что это неправильно, я, конечно, не собираюсь объяснять, что им нужно делать, — каждый решает это сам собой. Здесь неуместно давать какую-то общую рекомендацию, которая подойдет сразу всем. Дело в том, что эта вина, которую мы все чувствуем за то, что нам лучше, чем кому-то, — эта вина в нас заложена очень давно. Она просто сейчас активизировалась в связи с тем, что страдают настолько близкие нам люди. А в принципе это всегда было и будет. «У меня муж, а она до сих пор не замужем», «У меня трое детей, а она не может забеременеть», «я устроился на работу, а он все еще ищет» — у многих есть такое ощущение, что если мне хорошо, то это за счет кого-то, и именно поэтому ему плохо.
Это такое ощущение какого-то ограниченного ресурса, какого-то пирога счастья, от которого чем ты больше берешь, тем меньше кому-то остаётся. На самом деле радости жизни, так же как и горести, они бесконечны. Поэтому это каждый с собой должен решать. Не за счет того, что в Украине плохо, мы празднуем; и не потому, что в Украине плохо и не вопреки, а потому что мы в своем маленьком мирке считаем это правильным или неправильным — не больше.
К.Т.: С другой стороны, не только в чувстве вины дело. Недавно моя одноклассница, которая живет в Москве, написала пост о том, как она пыталась как-то хоть немного создать себе новогоднее настроение и почти в этом преуспела, но тут она вышла на улицу, ждала на остановке автобус и разговорилась с женщиной, которая выдала ей полный набор пропагандистских штампов и сообщила о том, что она радуется страданиям украинцев. Какой тут праздник, если от этой реальности просто никуда не деться? И не только в России. Тут, в США, например, я вижу беженцев, я думаю о страданиях людей, и возникает вот этот конфликт, разрыв…
С.К.: Я согласна. Если пытаться найти какой-то рецепт, то, возможно, если нет новогоднего настроения, можно устроить какой-то праздник для беженцев, можно сдать деньги в фонд помощи Украине — одним словом, внести свою лепту, пусть даже совсем маленькую, но от этого становится легче. Что же касается пропаганды, в тот момент, когда вы слышите, что в вас летит какая-то пропагандистская «бомба», вы это распознаёте довольно быстро. Так что не продолжайте общаться. Если вам кинули гнилое яблоко, пока вы его не поймали, это проблема того, кто его кинул. В тот момент, когда вы поймали это гнилое яблоко — это становится вашей проблемой. Уходите от разговора, который может вам сделать плохо и больно, заранее уходите. Это их правда и это их мнение. Берегите свою психику, свои силы.
К.Т.: Я уже произнесла слово «осуждение», и, мне кажется, оно стало одним из основных в этом году. Если говорить, например, о России, то очень болезненный разрыв образовался между теми, кто уехал и кто остался. Тем, кто остался и не поддерживает войну, кажется, что их все осуждают. Не случайно так активизировалось словосочетание «белое пальто» (я никогда не видела его в таком количестве и в таких разных вариантах — белопольтные, белопальтовцы). С чем это связано и можно ли будет как-то этот болезненный разрыв преодолеть?
С.К.: Мне тут кажется очень точным высказывание Веры Полозковой. Она сказала: «Мы все — заложники, пассажиры самолета, который захватили террористы». Это очень точное описание того, что испытывают россияне (те, которые с войной не согласны, конечно). Мне кажется, что это такой радикальный гнев, котороый разливается по социальным сетям и объясняет, как правильно жалеть, как правильно возмущаться, что правильно смотреть, кто не так и не туда поехал, кто не такие стихи поставил, кто не ту музыку использовал. Это всё — замещение своего бессилия и отчаяния, потому что большинству этих диванных аналитиков не представляется возможным что-то изменить. А так как нас очень раздражает и возмущает эта ситуация, то мы просто начинаем ссориться друг с другом — и это, конечно, ужасно, потому что вместо того, чтобы сплотить ряды против реального зла, мы ищем «вшей» друг у друга. Это очень неприятно. Каждому, кто хочет осудить, осадить, обозвать кого-то, кто находится в том же лагере, нужно спросить себя: «Чего я добиваюсь? Какова моя цель? Что я хочу этим сказать? Кому станет от этого лучше?» Действительно, создается такое впечатление, что, вместо того, чтобы выпускать пар и гнев на то, что творится вокруг, — выходить на площадь, писать своим сенаторам, идти в какой-то фонд, собирать пожертвования, отправлять генераторы в Украину — вместо этого люди выпускают этот пар, этот гнев друг на друга, и это ужасно.
Я не говорю о том, что это раздражение необоснованно — все эти эмоции понятны, мы все очень раздражены, мы в отчаянии, война свалилась на нас и изменила судьбы очень многих. Но вымещать это на других — это как пинать ногой щенка, потому что ты поссорился с начальником.
К.Т.: Вообще если говорить об основных чувствах этого года, то какими они были? Сейчас лингвисты выбирают — уже выбрали — слова года. А чувства? Страх, гнев?
С.К.: Это, пожалуй, чувство размежевания — «мы и они». В социальной психологии это называется in group - out group. Даже если, условно, рассчитаться на первый-второй, то первая группа будет считать, что она лучше, чем вторая. И вот это ощущение — ты с нами или ты против нас, мы хорошие, а они фашисты, их всех надо убивать, их не жалко — вот это размежевание, как мне кажется, самое ужасное. Это можно, с одной стороны, назвать чувством разобщенности, а с другой – консолидацией радикальных настроений. Патриотизм — это нормально, но когда к нему добавляешь «ультра», уже получается не очень красиво.
Еще, конечно, превалировали отчаяние, бессилие, ощущение того, что происходит что-то очень несправедливое, шокирующее. Это ощущение собственной бессмысленности, что ты ничего не можешь сделать: «Да как же так можно?! Да как же им не стыдно?!» Знаете, есть эта знаменитая теория принятия травмы. Вот мы через все это прошли: сначала мы не верили, потом мы возмущались, а сейчас пришли к принятию, и появилась апатия. Похоже, что сейчас мы в стадии какого-то невозможного привыкания к тому, что все плохо и будет плохо. Многие сейчас проходят именно через эту депрессивную стадию. И поэтому, если есть силы, мне кажется, нужно обнять детей, обнять близких и пожелать всем нам, чтобы следующий год был лучше или хотя бы не хуже.
К.Т.: Вы много общались с людьми, которым нужна была поддержка в этом году, организовывали группы. Можно ли говорить о том, что есть категории людей, которые оказались особенно эмоционально уязвимы?
С.К.: Конечно, война, как любой катализатор, сразу высвечивает самые слабые слои населения. Очень тяжело больным раком, очень тяжело одиноким старикам, тяжело мамам, которые растят детей одни. Всем уязвимым слоям населения, которые и так в Украине страдали, сейчас, конечно, тяжелее всех.
Если говорить о профессиях, то, наверное, очень тяжело людям помогающих профессий. Людям, которые работают с другими людьми, труднее всего не выгореть. Весь мир обошли видеокадры с учительницей, которая сидит возле супермаркета на улице и ведет урок, поставив компьютер на парковочный столбик, а на улице мороз. Тяжело врачам, у которых нет возможности лечить, потому что гаснет свет, но они все равно делают чудеса в темноте. Тяжело всем, кто отвечает за других людей. Знаете, когда война началась, то все силы были брошены на добровольцев, на армию, на то, чтобы как можно скорее победить. То есть это был такой спринт. А сейчас мы вдруг с ужасом обнаруживаем, что это марафон, и этот марафон непонятно когда закончится, а до этого был всего лишь небольшой забег. И это, конечно, людей очень дестабилизирует.
К.Т.: То есть сейчас важно помогать тем, кто помогает?
С.К.: Да, это сейчас главная группа, которую я провожу, — я помогаю тем, кто помогает. Есть специальная отрасль в психологии, которая называется Help the Helper. Потому что люди, которые ответственны за других людей, они о себе не думают. Они не спят, не едят. Они чувствуют свое бессилие еще больше, чем мы. И чем больше они делают, тем больше ощущают, что они бессильны.
К.Т.: Я бы хотела спросить еще об одной категории людей, затронутых этой войной. Это те, кто был вынужден переехать в другую страну. Мы видим совершенно разные реакции: кто-то жалуется на отсутствие тыквенного латте, кто-то наоборот, страшно благодарен за все, даже за мелочи, кто-то учит язык, кто-то не хочет учить язык. Что переживает человек, который уехал вынужденно?
С.К.: Даже вынужденная эмиграция — это все равно эмиграция, на которую вы решились. Так что не считайте себя песчинкой, которую несет ветром. Скажите себе: я решил, я собрался, и я уехал; даже если это неожиданно, это было мое решение. Это вернет вам ощущение контроля над своей судьбой.
Я думаю, чтобы выжить в эмиграции и не сойти с ума, нужно мыслить как бы в двух направлениях: первое — это все временно; второе — нужно обживаться как можно быстрее. На первый взгляд, они противоречат друг другу, но это два «костыля», которые вам помогут выстоять. С одной стороны, вы понимаете, что можете вернуться — пусть даже к маме на диван и не сегодня, а через пять лет. С другой стороны, вы понимаете, что вы не турист и не можете жить здесь с одной чашкой в ожидании возвращения.
Конечно, очень трудно тем, у кого разорваны семьи: это, конечно, трагедия, когда не все могут уехать. Но самое трудное — это эмиграция подростков. Они точно ничего не выбирали, и они переживают собственную, очень непростую эмоциональную бурю. Это отдельная большая проблема для тех, кого вывезли родители, — как их начать «вживлять» в новое общество.
К.Т.: У многих сейчас возникает вопрос: как украинцы на фоне того, что происходит, сидя под бомбами, могут оставаться такими оптимистичными? Они же еще и всех остальных успокаивают, в то время как в других странах люди впадают в депрессию и оказываются полностью парализованы этой войной. Что это за феномен? И как у них этому научиться?
С.К.: Это очень известное на самом деле явление. Когда мне еще не поставили диагноз, мне намного хуже, чем когда мне уже сказали и можно начинать лечить. Когда я еще не открыл билет на экзамене, меня трясло, а когда открыл, то сразу успокоился. Украинцы живут с такой определенностью: надо выживать, терпеть, поддерживать друг друга. У них есть конкретный жизненный задел. Всем, кто вокруг, страшнее, чем им самим. Когда в Израиле происходит теракт, то людям, которые читают об этом в газетах, намного страшнее, чем людям, которые находятся в этот момент в Израиле. Тревожнее всего неизвестность и неопределенность — так люди устроены.
Украинцы себе и нам своим героизмом показывают, что они владеют ситуацией. Это лучшее из всего, что можно делать в таких ужасных условиях.
Форум