«Я отнюдь не стремлюсь в пророки…», - писал Иосиф Бродский в одном стихотворении. И действительно - заглядывать в будущее ему было неинтересно. От будущего он ждал только повторения прошлого. А его как лирического поэта по-настоящему интересовало лишь постоянно ускользающее настоящее. «Остановись, мгновенье, ты не столь / прекрасно, сколько ты неповторимо!» - вот подлинный крик души поэта.
Я не верю, что поэты, даже гениальные, наделены каким-то особым даром предвиденья. И все же, перечитывая Бродского, порой натыкаешься на старые высказывания, которые сегодня кажутся в точности сбывшимися прогнозами. И это особенно удивительно ввиду его равнодушия к будущему.
Вот, например, читаю в интервью 1990 года:
«Наш мир становится вполне языческим. И я задумываюсь, а не приведет ли это язычество к столкновению - я страшно этого опасаюсь, - к крайне жесткому религиозному столкновению […] между исламским миром и миром, у которого о христианстве остались лишь смутные воспоминания. Христианский мир не сможет себя защитить, а исламский будет давить на него всерьез. Объясняется это простым соотношением численности населения, чисто демографически. И для меня такое столкновение видится вполне реальным. […] [Э]то будущее, раздираемое конфликтом духа терпимости с духом нетерпимости[…] Прагматики утверждают, что разница между двумя мирами не столь уж велика. Я же в это ни на секунду не верю. И полагаю, что исламское понимание мироустройства - с ним надо кончать. В конце концов, наш мир на шесть веков старше ислама. Поэтому, полагаю, у нас есть право судить, что хорошо, а что плохо».
Это сказано за одиннадцать лет до одиннадцатого сентября 2001 года. В тот момент, когда вокруг праздновали падение Берлинской стены и объявляли благостный «конец истории», поэт уверенно, и даже воинственно, говорил о неизбежном глобальном конфликте западной цивилизации с воинственным исламом.
Еще более сильное впечатление произвел на меня отрывок из эссе, которое Бродский написал по-английски двадцать пять лет назад, а я тогда же перевел на русский для какого-то эмигрантского издания. Я, признаться, подробности этого текста за четверть века подзабыл. И вот на днях решил перечитать.
Эссе называется «О тирании». Тирания по Бродскому - это комбинация всех трех дурных форм государственного устройства, описанных Аристотелем: тирания, олигархия и охлократия (власть толпы). В двадцатом веке они стали неразделимы. Олигархия принимает облик единственной «партии». Партия устроена таким образом, что она выдвигает на верхушку государственной пирамиды тирана. Это возможно, и даже неизбежно, благодаря «стадному натиску масс».
«Идея экзистенциальной исключительности человека заменяется идеей анонимности». Коллективная политическая воля масс приведена к самому низкому общему знаменателю: требованию устойчивости, стабильности. Жесткое пирамидальное устройство власти одной партии с тираном на вершине пирамиды коллективным сознанием воспринимается как самое надежное и удобное, ибо тирания «организует для вас вашу жизнь. Делает это она с наивозможной тщательностью, уж безусловно лучше, чем демократия. К тому же она делает это для вашей же пользы…».
«Жужжащая скука программы партии: серый, неприметный вид ее вождей привлекают массы как собственное отражение. В эпоху перенаселенности зло (равно как и добро) так же посредственны, как их субъекты. Хочешь быть тираном - будь скучен».
О политической системе, в которой имеется только одна партия, партия власти, сказано следующее: «Чтобы вступить в единственную существующую партию, надо обладать более чем средним запасом бесчестности».
Жесткая пирамида (вертикаль) власти, безликость лидера единственной партии («партии власти»), поддержка этой партии и этого лидера народом, который более всего жаждет стабильности, все это читается словно сегодняшний политический комментарий. Слово «тиран», возможно, звучит слишком сильно, но Бродский как любитель классической литературы употреблял его в изначальном греческом смысле - просто правитель страны, власть которого ничем реально не ограничена.